Ирина Кошман - День, когда цвел делоникс

Ребенок плакал в бэби-боксе. Это было сорок три года назад. Синие губы и сбившееся дыхание. Едва отрезанная пуповина. Холодно. Как холодно!

Ее назвали Марией. Таких детей всегда называли просто. В детских домах не было моды на имена. Не было модных игрушек. Не было модной одежды. Не было модных праздников. У Марии, как и у других детей, не спрашивали: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»

Они знали, что Мария станет хорошим сержантом Отряда зачистки. У таких детей нет привязанностей. Нет любви. Нет иного бога, кроме долга. Как раз тогда возникло это новое подразделение. Особый отряда, который будет следить за чистотой соблюдения свободы человека. Свободы быть тем, кем ему даровали быть. И Мария приняла эту роль. Она никогда не знала ничего иного. Всё, чего она хотела, хорошо исполнять свои обязанности. Быть солдатом. В пять лет она научилась читать и считать. В семь лет научилась писать, в восемь – бегло печатать. В десять лет она попадала в «яблочко» с расстояния ста метров. Затем двухсот. В пятнадцать научилась стрелять из снайперской винтовки с расстояния четырехсот метров.

И всё это время она непрерывно изучала психологию влияния, методы контроля и подчинения. Она была верна принципам учения, словно самый преданных монах в культе «Нового Солнца». Она верила, что призвана сделать этот мир лучше и чище.

Каждому человеку дарована работа, как имя при рождении. Все потаенные желания он может реализовать с помощью своего двойника. Была лишь одна проблема: некоторые люди не могли справиться со своими потаенными желаниями…

Когда Марии исполнилось двадцать пять лет, просидев семь лет над бумагами в тесной коморке, она получила первое настоящее задание по зачистке. Нужно было совершить арест женщины, которая (по слухам) незаконно танцевала, тогда как работала штукатуром.

Мария приготовилась сделать это с достоинством, но без шума. Ей не нравилось унижать людей. Она сама прошла слишком долгий путь унижений. Надев свою самую чистую форму и водрузив на голову фуражку, она и еще четверо сержантов отправились на задержание. Вот только всё пошло не по плану. Не по ее плану.

Стоял темный промозглый ноябрьский вечер. Влага проникала в дымоходы и сквозь одежду, скользила по тротуарной плитке и стонала в ветках деревьев. Сержанты дождались окончания рабочего дня рыжеволосой девушки. Маша сделала шаг, но ее остановили.

– Не рыпайся! Это наша работа.

И Мария умолкла, не привыкнув перечить старшим по службе.

Они перехватили девушку в темном переулке. Они должны были задержать ее. Просто задержать и привести на допрос. Наверняка, всё оказалось бы просто недоразумением. Ей сделали бы предупреждение и отпустили. Флора, так ее звали. Красивое имя. Точно не из приюта. Такие имена умеют давать только настоящие состоятельные родители. Флора. Держишь эти звуки на кончике языка, сосешь их, как леденец, и представляешь себе маленький дом, окруженный яблонями. Перекатываешь его во рту – и видишь розовые кусты, двух щенков на лужайке. Флора…

Один напал на нее сзади, стукнув по затылку резиновой тонфой, другой повалил на землю, срывая одежду. Она была красивая. Но она не кричала, только слабо пыталась высвободиться из сковавших ее «объятий» мучителей. А Мария просто стояла, оцепенев от ужаса. Желудок наполнился тяжестью, а сердце покрылось коркой льда. Пока они терзали ее плоть раз за разом, снова и снова, она просто стояла там…

В это самое мгновение мир перестал существовать в трех измерениях и словно бы распался на множество пикселей, разлетелся, как осенние листья, в разные стороны. Мир был разорван на множество кусочков.

Они бросили девушку в темном переулке с разбитой головой и искалеченной добродетелью. Никто не говорил об этом, все хранили жуткое молчание, и это было страшнее всего.

Мария сняла выглаженную форму и фуражку. И больше никогда не надела. Она ушла, сбежала, поджав хвост, зализывать раны, сменила имя. Не хотела больше этого размалеванного – «Мария». Ее имя представлялось ей теперь испачканной салфеткой, грязной. Она взяла теперь имя почище и разорвала веру в свои идеалы, как художник рвет неудачные наброски. Разорвала на мелкие кусочки. Но не забыла. Заставляла себя помнить об этом. Снова и снова резала свое сердце.

Перейдем сразу к делу. Я движим целью узнать, куда исчезают люди. Они пропадают бесследно, их портреты в немом вопросе глядят на меня со столбов. Они никогда не вернутся домой. И моё жаждущее узнать правду сознание рисует картины жутких преступлений, или, может быть, невиданной никем смерти, и даже потусторонних миров, колодцев, скрытых от взоров, дверей, открывающих вход, но не выход.

Вы когда-нибудь были свидетелем собственной смерти? Нет? Я был. Я и сейчас наблюдаю это. Я вижу, как мое тело опускают в безымянную могилу. Мне всё простили, ведь я создал мечту. А потом уничтожил ее. Говорят, самое благородное, что можно совершить для своих любимых, – это убить их. Тогда мы живем в самом милосердном из миров.

Я вижу, как моя сестра оплакивает меня и собирает вещи. Но я же здесь. Я рядом. И всё-таки мы далеки друг от друга.

Хочу прояснить кое-что: меня никогда и не было. Я умер в тот самый день и час, когда появился на свет. Звучит, наверное, невероятно. Хотя я не знаю, что у вас, у потомков, будет считаться вероятным. Возможно, война, которую мы ведем сейчас за собственные души, никогда и не будет выиграна. Об этом мне снились кошмары. Просыпался в холодном поту и захлебывался собственным ужасом. Какое, должно быть, печальное зрелище. Я омерзителен, потому что осознаю, что ничего не могу сделать в одиночку. Но это мой шанс. Точнее, шанс для тех, кто будет просыпаться завтра. И не от кошмаров. А от солнечного света, бьющего в окно, продирающегося сквозь плотные завесы невежества, страха и одиночества.

Хочу, чтоб вы знали: я здесь. Я, значит, я. И никакого другого не существует. И никогда не существовало. И я живой. То, что они похоронили, называется Дубликат. Вот еще, что я вам скажу: они больше не понимают, где настоящие люди, а где всего лишь копии. Так мы и живем. Но я хочу быть тем, что отнял у меня мой Дубликат. Я хочу быть настоящим. Пусть катится ко всем чертям! Не хочу быть невидимкой. Хочу чувствовать боль и отчаяние. Хочу любить и плакать. Хочу значить что-то. Я хочу кричать так, чтобы звук моего голоса прошибал до дрожи, чтобы он разбивал стекла, чтобы звенел металл.

Но иногда я сомневаюсь в том, правильный ли путь я выбрал. Возможно, все они правы, и я просто ненормальный. Может быть, я страдаю нездоровым эгоцентризмом (такой диагноз существует?). Я, быть может, просто придумал себе все свои желания? Может, я вообще сейчас сижу в соседней палате с каким-нибудь Наполеоном или Сталиным? Хотелось бы верить, что это не так. Почему? Ведь быть сумасшедшим не так уж и плохо. Он, по крайней мере, живет в