Ирина Кошман - День, когда цвел делоникс

Но так ли чудесно я чувствовал себя в тот момент, когда впервые осознал, что сделал что-то ужасное? Мама шила одежду. Она была швеей на дому, шила обычную одежду для людей. Ее Дубликат был популярным тренером для семей с проблемами. Рассказывал, как правильно жить. Знаю, все это сложно понять, если вы не живете в таком мире. Но люди-то всегда одинаковые: им нужно что-то одевать и есть. Мир меняется не за одну секунду, знаете ли. Все это происходит медленно, и ты не успеваешь это уловить. Примерно, как и момент, когда цветок распускается. Когда смотришь на это непрерывно, то ничего не замечаешь. Никаких изменений. Когда же закрываешь глаза на миг… Бац! Он уже открылся. Почти магия. Невероятно. И если бы вот так в жизни можно было бы закрыть глаза примерно на лет двести, а затем открыть их, произошло бы то же самое. Но это невозможно. Приходится следить, но ничего не замечать.

И я подошел к маме.

– Я работаю, Ной, – произнесла она тихо и вкрадчиво, не желая выказывать недовольства. Но я не ушел. И даже не тронулся с места. Не знаю, что мною овладело. Это было похоже на одержимость. Как одержимость матери своим новорожденным ребенком.

Мама поняла, что я все еще стоял за ее спиной. Она прекратила шить. Аппарат перестал издавать ритмичный шум, похожий на звук взлетающего самолета. Она вздохнула и спросила:

– Что ты хочешь?

– Посмотри, – я произнес это ровно, пытаясь заглушить свои эмоции, слегка отстраненно и глухо.

Она повернулась на своем вращающемся кресле. Мама всегда была лихорадочно эмоциональной, чувства ее были не сдержаны и ритмичны. Смех иногда превращался в ярость. Бросив беглый взгляд на меня, она застыла, как вкопанная, когда увидела клочок бумаги с неловким и неумелым изображением цветка. Некоторое время – оно показалось мне бесконечностью – мать просто сидела неподвижно. Я думал, что она изучает мое творение. Я решил первым прервать это долгое молчание.

– Это для тебя.

Я подошел еще ближе и протянул рисунок. В какой-то момент моя рука дрогнула, но рука матери молниеносно перехватила ее, сильно сдавив запястье. Ее оцепенение быстро сменилось, казалось, она просто надела другую маску, вот так всё быстро произошло.

– Что это? – она повысила голос, но не кричала.

В испуге я выронил бумажку, и та медленно парила в воздухе, пока не приземлилась на мягкий ковер в рабочем кабинете.

Мама не переставала держать меня за запястье.

– Что это, Ной? Ответь!

– Я нарисовал для тебя, – сумел произнести я, пытаясь сдержать свой ужас.

– Ты что? – переспросила она.

Я и правда подумал, что она не расслышала. Теперь-то, когда вспоминаю, я прекрасно понимаю, что это было просто изумление.

– Я нарисовал…

Она резко отпустила мою руку, и я неосознанно коснулся своего запястья. Мать нагнулась и подняла рисунок. Еще раз пристально посмотрев на него, она порвала «цветок» на мелкие кусочки. Так, что уже и различить ничего нельзя было. Я пребывал в неописуемом ужасе. В тот момент я подумал, что, наверное, это был бесконечно отвратительный рисунок. И мама сделала всё верно.

– Не смей никогда больше делать этого! – вскрикнула она.

Я опустил голову и поглядел на свои ноги. В горле застрял какой-то комок. Не мог сделать глоток, слезы запульсировали болью у меня где-то в районе лба. Мама сказала что-то еще, а затем, должно быть, поняла, что я вот-вот расплачусь. Она медленно присела на корточки так, что моя голова оказалась чуть выше, чем ее. Не хотелось смотреть ей в глаза, не хотелось поднимать подбородок.

– Никогда не делай этого, Ной, – теперь ее голос звучал привычно тихо и меланхолично. – У тебя для этого будет Дубликат, ты понимаешь?

Я не понимал. Но робко закивал. Капля уже свисала с моего носа, и я только и мог думать: не падай!

– Или у тебя может быть сколько угодно Дубликатов! Если ты этого будешь очень сильно хотеть.

Я не хотел.

– Делать такое самому стыдно, – теперь ее голос звучал сладко, и мне стало хорошо. – Когда ты подрастешь, то поймешь, о чем я говорю. У всех людей есть работа. И наша главная задача своей работой поддерживать свои Дубликаты, понимаешь?

Я снова покачал головой, хотя ничего не понимал. Капля упала на пол, и я поднял голову, посмотрел на мать. У нее были мокрые глаза, но она не плакала. Она никогда не плакала.

– Когда ты родился и подрос, ты получил свое назначение, как и я, и папа. Я швея, а папа программист. Вот ему повезло, – она заулыбалась в надежде, что и я улыбнусь. Но я не понимал, чему здесь радоваться. – А ты будешь доктором. Тебе придется… Разве твой учитель не рассказывал тебе? Все, чего тебе захочется, сможет реализовать твой Дубликат. Это почти, как ты сам… У всех они есть. И у меня, и у папы.

Вот вам загадка: что есть у каждого папы и у каждой мамы?…

Она помолчала и проследила за моей реакцией. Я слушал ее внимательно. Я слышал всё это уже и раньше, но понять это было сложно.

– Если ты захочешь, ты будешь известным художником! Ну, не совсем ты. Но это неважно! И в твоей власти совершить что-то великое.

– Я не хочу быть доктором, – пробормотал я еле слышно.

– Что?

– Я не хочу быть доктором! – прокричал я маме в лицо, развернулся и в ужасе вылетел из кабинета.

Потом наступил гнев. Он уступил место жалости. Сначала к маме, а потом к себе. Меня с рождения действительно готовили именно к этому. Я не изучал живопись, музыку и даже литературу. Только специальную литературу. Отец гордился тем, что Ло при рождении досталась честь стать программистом и создавать для других Дубликаты. Она была его преемницей, поэтому он проводил с Ло времени намного больше, чем со мной. Он по крупицам передавал ей свои знания. Дубликат отца был писателем. И отец очень гордился им. Так, как мог бы гордиться мной.

Я заперся у себя в комнате и просидел там, поджав под себя коленки, долгое время. В комнату беззаботно вошла Ло. Она села рядом со мной, сперва делая вид, что ничего странного не замечает. Потом она подняла руку и дотронулась до моих волос. От этого прикосновения я дернулся, но не сменил положения. Она легонько погладила меня по голове, как старого пса, который изрядно надоел, но все же оставался привычно любимым. От этого жеста мое сердце немного оттаяло. Я одернул ее руку и, изобразив вымученную улыбку, произнес:

– Ну, хватит!

Вообще-то я был не против, чтобы она продолжила, но гордость мужчины не позволяла мне признаться в этом.

– Папа говорит, что наши Дубликаты будут самыми лучшими, – беззаботно произнесла Ло, будто это что-то могло изменить.

– Ты что, подслушивала? – удивился я, растирая глаза до красноты.

– Нет, – совершенно логично ответила маленькая женщина. Я ухмыльнулся и бросил быстрый взгляд на нее. Сестра выглядела на удивление озабоченной. Думаю, ей просто не хотелось, чтобы я грустил. Дети очень тонко чувствуют такие вещи. Почти как животные. С возрастом мы теряем эту удивительную способность. Мы отстраняемся от чувств других людей. А тот, кто эту способность сохраняет, обречен страдать.