Ирина Кошман - Силки на лунных кроликов

Нельзя допустить такое. Но профессор слишком любил эту маленькую девочку. Так сильно, что хотел обладать ее волей, ее желаниями, ее воспоминаниями.

Она не должна любить семечки. Она не должна любить кроликов. Она должна забыть все сказки, где были кролики.

Мужчина резко развернулся и направился к лестнице, борясь с подступившими слезами. И только тут он почувствовал, как кто-то схватил его за ноги, сжал с такой силой, как будто капкан.

– Не уходи! Пожалуйста, не уходи!

Девочка с трудом выговаривала это слово: «пожалуйста». Выходило у нее что-то вроде «пожаста». И это так сильно нравилось ему. Маленький теплый комочек нежности. Мужчина обернулся и погладил ее по лохматой голове. Затем присел на корточки.

– Надо быть послушной и хорошей девочкой, да? – он сказал эту фразу так, будто пробовал ее на вкус.

Девочка закивала головой, сунув палец в рот. Он обнял ее крепко и сказал, что очень любит. А теперь ей пора ложиться спать. И спать она будет до тех, пока он не позволит ей обратного.

И Алиса спала в своей кроличьей норе. Очень часто, правда, сон прерывался, и тогда она лежала в темном погребе, просто уставившись в пустоту. Ей не было страшно в темноте, потому что темнота – это первое, что она видела в жизни. Первое, что она помнила. Она знала, как выглядит свет от лампы. Но папа сам решал, когда наступает утро. Папа сам решал, когда она должна утолить голод. Папа был ее солнцем, возвещавшим о начале нового дня.

Лежа в темноте, она повторяла слова, фразы и целые предложения, которые слышала в книгах. Теперь она и сама могла читать отдельные слова. Девочка снова и снова шептала, слыша свой голос в темноте. Моменты, когда папа приходил к ней в нору, были моментами истинного счастья. В такие минуты она, словно лампочка, зажигалась изнутри, светилась. А потом, когда он уходил, свет тоже уходил вслед за ним.

А тыквенные семечки…

Алиса не знала, как это. Но их вкус тоже зажег внутри нее свет. Их вкус был подобен сладкому сну, которые она видела почти каждый раз, как закрывала глаза. В снах она видела странные картины, которых не было в жизни. Может быть, во всем виноваты эти истории в твердых обложках. Эти истории пахли весной. Но ведь она не могла знать запаха весны. Эти истории наполнялись множеством голосов. Но ведь она слышала только два голоса: свой и папин.

Теперь она знала еще, что должна быть хорошей девочкой.

Чтобы осознать любовь, не нужно слышать это слово. Прежде, чем ребенок научится говорить, он уже знает, что такое любовь. И ему не нужно облачать это в слова. Тогда и она, Алиса, тоже будет молчать. Лучше показать, чем говорить. Что-то было в тот день в ее словах такое, что испугало и разозлило папу. И впредь такого не будет.

У женщины волосы были цвета спелой сливы. Практически черные, но, когда на них падал свет, в рефлексах отчетливо была видна синева. И всё же, конечно, они были крашенными. Алиса знала, что таких волос в природе не бывает. И ко всему прочему она смогла усмотреть несколько седых волосков. И седую прядь у виска.

Было сложно определить возраст. Все люди ей представлялись двух возрастов: маленькие и большие. И это была одна из многих вещей, которые ей было сложно понять.

На первый взгляд могло показаться, что глаза у женщины были карими. Но нет. Они были серо-зелеными, с нависшим верхним веком и припухлостями под нижними веками. Маленький аккуратный нос и гладкий лоб показались Алисе самыми привлекательными чертами в этом лице. Но не поджатые губы. Девушка всматривалась в лица окружающих так же, как и собака, пробующая настроение на запах. Алисе не нравились эти поджатые губы, этот бугристый подбородок, словно женщина собиралась расплакаться. И напряженная шея.

– Это не она, – произнесла женщина на выдохе уставшим голосом. И если бы голос обладал цветом, то этот цвет определенно был бы серым.

Алиса сидела на неудобном стуле, прихватив пальцами край рукава пиджака Павла. Так ей было спокойнее.

– Прошло очень много времени, – попытался убедить женщину Павел, хотя и сам верил в сказанное ею. Неужели мать может ошибаться?

– Знаете… – еще один глубокий уставший выдох, – сколько таких девочек я видела в своей жизни?.. Сотню, наверное. Говорю вам, это не она.

– Сделаем тест – и станет понятно.

– Ничего не станет…

Павел посмотрел на лицо этой уставшей, изможденной женщины. Скорее всего, она не спала с тех пор, как ей позвонили и сообщили о находке. Почему-то ему, майору, было стыдно смотреть ей в глаза. По какой-то причине он ощущал себя виноватым за всё, что произошло в жизни этой женщины. Не имеет значения, ее это дочь или нет. Случившееся никак уже не изменишь.

– Нужно надеяться…

– Да? – женщина прищурилась. – Я надеялась тогда. С самой первой минуты. Когда позвала своего ребенка. Прошла минута, две, десять, час. Потом часы растянулись в дни, а дни в месяцы. А месяцы в долгие годы. И все те годы я звала ее, кричала. Даже когда мой рот был закрыт. А где были вы, а? И теперь вы мне говорите, что надо надеяться.

Она вцепилась в черную лакированную сумку у себя на коленях и встала.

– Говорю вам, не она это. Нисколько не похожа.

– Мы сделаем анализ как можно скорее…

– Неужели научились-таки делать быстро?

– Семь, максимум десять дней.

– А раньше я ждала месяцами.

– Анализ на материнство сложнее.

– Я уезжаю домой. Позвоните, если что.

Напоследок женщина снова смерила взглядом девушку, худую, с огромными глазами. Сейчас ее дочке было бы семнадцать. Неужели этой тоже семнадцать? Женщина почувствовала странный, необъяснимый приступ жалости к этому ребенку. Она же говорит, что у нее есть отец, которого она любит. Но девочку никто не слышит. Вот так же никто не слышал и ее саму все эти годы.

Они говорили: «потерпи, боль пройдет».

Родишь еще…

Нужно верить и надеяться…

Заведи собаку…

Разбей грядки…

Заведи корову, хозяйство…

Она потеряла веру в способность людей мыслить здраво. И чтобы не сойти с ума, она приняла правила игры этого больного мира. Чтобы не слышать глупых советов, она начала улыбаться. Чтобы не видеть сочувственных взглядов, она говорила только о хорошем. А если хорошего не было, то его всегда можно было придумать. Фантазия стала для нее лучшим спутником в жизни.

Но она помнила лицо своей дочери в мельчайших подробностях. Хотя и пыталась забыть. И помнила она все те черты, которые видела в последний раз. И помнила место, где видела в последний раз. И так часто порывалась бросить всё и переехать. Но одна лишь эта мысль казалась предательством. Где-то на самой глубине души всегда брезжил огонек глупой неуемной мысли: а вдруг вернется? Такая же, как была в тот день. В желтом сарафане. И день будет таким же, солнечным.