Кейт Аткинсон - Большое небо

Винс устал как собака, но сегодня, как и почти всякую ночь с переезда, сон ему, вероятно, предстоит мучительный и беспокойный. Обычно распорядок был такой: едва Винсу удавалось позабыть свои невзгоды и закемарить, его бесцеремонно будили чайки, исполнявшие ежеутреннюю чечетку на голландской черепице прямо у него над головой.

Винс вздохнул. Он уже скрепя сердце примирялся с мыслью, что, если не проснется, слез никто лить не будет. Да он и сам-то вряд ли огорчится. Упади он со скалы, как Лесли Холройд, на том месте, наверное, не появится даже букета сохлых цветов. По щеке скатилась слеза. Мне очень грустно, подумал Винс. Я очень грустный человек. Может, пора уже сворачивать эту лавочку.

– Как заделать ребенка монахине?

Финала этой шутки Гарри никогда не слушал, потому что ее зачин, раздававшийся из динамика за сценой, был сигналом ему: осталось пять минут, надо подготовиться, сейчас Баркли Джек выйдет со сцены за левые кулисы. Не преследуемый никаким медведем [50] Аллюзия на ремарку из «Зимней сказки» Уильяма Шекспира: «〈Антигон〉 убегает, преследуемый медведем», акт III, сцена 3, перев. В. Левика. . Баркли Джек и сам медведь. Едва уйдя со сцены, он требовал сигарету и джин – три кубика льда, плеснуть тоника. («И я говорю – плеснуть, пацан. Чтоб тоник только помахал джину издали, усек?») Еще Гарри готовил ему чистое полотенце – утереть пот с лица (и плеши) и салфетки для удаления грима. После этого Баркли неизменно требовался бургер. За бургером Гарри уже сбегал, и бургер разогревался в микроволновке, которую танцовщицы поставили у себя в гримерной, где без малейшего стеснения ходили полуголыми. («Гарри, застегни меня, будь добр?») Он для них был как щенок – занятный и ужасно милый, но совершенно бесполый. Иногда они снились ему ночами, но это были нехорошие сны.

Они уже строились за кулисами, готовясь к финалу. На поклоны сетовали все, особенно танцовщицы, потому что это был не финал, а черт-те что, приходилось околачиваться за кулисами чуть не все второе отделение, только чтобы поклониться после десятисекундного канкана. На этом настоял Баркли Джек – он, мол, не желает под конец торчать на сцене один-одинешенек, будто у него ни единого друга на свете нет.

– Но у тебя и нет ни единого друга на свете, Баркли, – сказал ему Соня.

Гарри за кулисами затесался в стайку девушек (женщин, вообще-то), которые толкались, точно стая гигантских беспокойных птиц, и плющили его мускулистыми ногами в чулках-сеточках – не только плюмажи головных уборов, хвосты и длиннющие ресницы (почти не уступавшие Сониным) наводили на мысль о страусах. Попахивало от них несвежим, потому что костюмы отправляли в химчистку всего раз в неделю. Они пользовались лаком для волос и гримом промышленных мощностей – то и другое отдавало какой-то странной химией, похожей на озон.

– Потому что мужик возьмет и пойдет искать мячик! – заорал Баркли Джек.

Тут наоборот – Гарри никогда не слыхал первой фразы анекдота, да и не больно-то хотелось. Одна танцовщица презрительно фыркнула, хотя слышала номер уже десятки раз – программа у Баркли повторялась из вечера в вечер, без изменений, без вариаций. А реплики из зала он ненавидел, потому что ему нечем было остроумно парировать. Смешно, думал Гарри, что у комика так мало чувства юмора. Вот Гарри анекдоты любил. Знал их целую кучу.

(– Ну, давай рассмеши меня, – сказал Баркли.

– Из какого сыра делают лошадиные шоры?

– Не знаю.

– Маскарпоне. Дошло, да? Маска пони.

– Господи, пацан, менять карьеру тебе пока не стоит.)

Остался только анекдот про салат айсберг, и на этом все. Даже из-за кулис было видно, что лицо у Баркли Джека все в бисеринах пота. На вид совсем больной. Соня в полном блесточном обмундировании подмигнул Гарри из-за противоположных кулис и наставил на Баркли Джека средний палец. Соня на афише значился вторым и закрывал первое отделение. Сегодня получил стоячую овацию: его номер завершился таким крещендо, что зрители повскакали – ничего не могли с собой поделать. Всякий раз, когда Соню встречали хорошо, Баркли Джек кипел.

– Человек заходит к врачу в кабинет, а у него из жопы болтается лист салата айсберг! – завопил Баркли. – Врач ему говорит: «Дайте-ка я погляжу, снимите штаны и наклонитесь. Хм, – говорит он, – вижу. Похоже, у вас проблема». А человек ему отвечает: «Это, доктор, только верхушка айсберга».

Зал одобрительно взревел.

– На этом все, ребятки. Дамы и господа, вы просто охуенная аудитория, надеюсь, скоро увидимся.

Баркли Джек удалился под бурные аплодисменты, а затем изобразил пируэт за кулисами, вернулся на сцену и поклонился. Огни погасили до того, как он удалился второй раз, – насладиться овацией ему не дали. Гарри знал, что позднее ассистент режиссера схлопочет за это по рогам.

Гарри посмотрел, как улыбчивое сценическое дружелюбие Баркли Джека сменилось гримасой.

– Тащи выпить, – проворчал он. – И шевели поршнями.

– Да, мистер Джек.

Джексон тупил в телефон. Мессенджер открыт, но сообщений Джексону никто не прислал. В гостиной коттеджа стояло два дивана – один занял Джексон, на другом храпела Царица Карфагена. По-прежнему работал телевизор, какой-то канал для бессонного старичья, где крутили старые детективные сериалы – вероятно, потому, что они дешевы. Древний эпизод «Чисто английских убийств» уступил раннему эпизоду «Балкера». Джексон бдел на случай появления Джулии. Мелькнула она мимолетно. В морге держала на ладони подобие человеческого сердца. («Здоровый мужчина, – сказала она. – Никаких симптомов сердечных заболеваний».) Где-то здесь крылась метафора, но Джексон не уловил. Его сердце тоже у Джулии в руках? (А сам-то он мужчина здоровый?)

С тех пор как Джексон поселился здесь и стал видеться с ней регулярно – поскольку бесконечно завозил Натана или забирал Натана, – у них на двоих сложилась уютная рутина.

– Как надеть старые тапочки, – сказала Джулия.

– Вот спасибо-то, – сказал Джексон. – Всегда хотел услышать это от женщины.

Поцеловались они один раз – нет, дважды, – но дальше дело не зашло, и один раз был на Рождество, так что не считается.

Джексону наконец-то удалось услать Натана в постель: каждый вечер одна и та же тягомотная свара – «Ну почему-у? Я не хочу спать», повторяемое до бесконечности в надежде вымотать Джексона до состояния безразличия. Джексон сходил пожелать ему доброй ночи и из страха отвержения подавил порыв обнять сына. Надо быть с ним ближе, как Джулия. («Придержи его, а?») Натан, наверное, еще не спит, снэпчатится в серебристом свете луны. Сегодня, правда, луна скорее золотистая, жирная и круглая, царит во тьме ночной над лесом. Шторы Джексон не закрыл, и ему было видно, как луна всползает по небу за окном. Заухала сова. До приезда сюда Джексон думал, что совы ухают музыкально, сказочно – цвик-та-уху , – но эта ухала, как старик с застарелым кашлем курильщика.