Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

Но сегодня в карманах оказалось пусто.

С каждым шагом, отдаляющим нас от сверкающий огнями ярмарки, я вроде как опускалась немного ниже, по мере того как становилось темнее, глаза глубже западали в глазницы черепа.

– Далеко еще? – негромко спросила я. Они либо не услышали, либо решили не отвечать.

Когда мы дошли до его квартиры (находившейся в старом облупленном доме, где лестница со скользкими ступеньками воняет мочой), парочка, казалось, целиком погрузилась в свой мир. Его ладонь неустанно блуждала по ее спине, спускаясь от плеч к копчику и ниже. Она не отталкивала его, лишь делала вид, что спотыкается, и тогда он обнимал ее за плечи. При виде этих танцевальных па меня буквально выворачивало наизнанку. Он отпер темно-зеленую дверь, на которой облупилась краска, а дерматиновая обивка порвалась, и пропустил нас внутрь. Я затопталась на пороге, считая про себя секунды и гоня подступающую тошноту. Он пожал плечами и прошел следом за Робин. Я погрузилась в полузабытье, в котором воздух неприятно щипал кожу, и при каждом шаге на ней появлялись все новые пупырышки. Настал тот мрачный час, когда спрашиваешь себя, почему, собственно, кому-то это все кажется таким занятным, и на всякий случай клянешься (жизнью более или менее случайных знакомых или дальних родственников) больше никогда не прикасаться ни к какому зелью, будь то вино или наркотик, и вообще не впадать ни в какой грех. В такие моменты аскеза, или женский монастырь, или даже тюрьма представляются – на какой-то краткий миг – избавлением.

Робин обернулась.

– Пошли, – прошипела она, хватая меня за руку и втаскивая внутрь.

Я помню противный резкий запах сырости, зеленые обои, столешницы из огнеупорной пластмассы; диван, обитый коричневой тканью, драный, весь в пятнах, грязный линолеум на полу, скрипящем при каждом шаге. Скейтборд, подпиравший дверь и заваленный у основания старой обувью и рваной спортивной одеждой. Через окна, задрапированные пожелтевшими занавесками, пробивался оранжевый свет уличных фонарей.

– Славное местечко, верно? – прошептала, поворачиваясь ко мне, Робин.

– Очаровательное. Теперь-то мы можем идти?

Робин огляделась, стреляя глазами вверх-вниз и по сторонам.

– Эй, Майк, выпить что-нибудь найдется?

Он плюхнулся на диван и указал на крышку холодильника, где стояло несколько полупустых, покрывшихся пылью бутылок. Робин взяла меня за руку, и мы провели тщательный осмотр этой батареи.

– Персиковый, мать его, шнапс? – осведомилась Робин, повернувшись к нему. – Ты что, гей, что ли?

Майк щелкнул пультом, комната замерцала разноцветными лампочками, и одновременно с этим ожила игровая приставка, с телеэкрана захрипела музыка. Майк взял джойстик и погрузился в игру.

– Ботаник, – прошептала Робин.

– По-моему, пора идти, – тоже шепотом откликнулась я.

– А по-моему, тебе пора расслабиться.

Она вытащила из сумочки небольшую пудреницу, с крышки которой скалилось чье-то желтое лицо, высыпала ее содержимое на стеклянную доску для резки хлеба и принялась, орудуя ножом, равномерно делить его на дорожки. Я огляделась и, заметив на высоко подвешенной полке грязную бутылку водки, влезла на стойку, взяла бутылку (испачкав ладони и колени) и передала ее Робин.

– Ну вот, так-то лучше. – Она сковырнула крышку, отпила глоток и, с отвращением проглотив, вернула мне бутылку. Покачала головой.

– За тебя. – Я закинула голову, тепловатая жидкость потекла в рот, обжигая гортань. Я вздрогнула и медленно прислонилась к раковине, слыша, как трещит каждый позвонок.

Музыку из колонок перекрывал рев моторов и автомобильных клаксонов, доносившихся с телеэкрана. Робин покрутила ручку, и звук резко усилился – в раковине задребезжала покрывшаяся плесенью посуда. Я отошла от нее – голова кружилась, пальцы дергались в такт музыке – и села на диван рядом с Майком, чего он, поглощенный мельканием огоньков на игровом мониторе, даже не заметил.

Робин, не выпуская из рук доски и подравнивая белые полосы на ней, села по другую сторону от него, ткнула его локтем раз, затем другой, посильнее. Машина на экране сорвалась с дорожного полотна, он застонал и отложил контроллер. Робин протянула ему доску.

– Что это? – спросил он.

– Горючее. – Она подмигнула мне, потом ему. – Попробуй, – предложила она, скручивая пальцами трубочку из листка бумаги. – Или боишься?

Он вырвал у нее бумажку, свернул чуть туже. Наклонился, сел поудобнее, я смотрела на его отражение в зеркале, оно было похоже на карикатурную маску. Приставив трубку к носу и наклонившись над доской, он вдохнул, шмыгнув и болезненно поморщившись, тряхнул головой, закрыл глаза и протянул доску мне.

– Ей не надо, – возразила Робин, перехватив доску.

– Катись-ка ты, – сказала я, протягивая руку за доской. – Давай сюда.

Она встала и, прищурившись, поставила доску на пол: поднялось облачко порошка.

– Слушай, Вайолет, придется тебе этот круг пропустить. – Робин повернулась к нему. – Ну так что?

Не помню, что он ответил, мне уже было неинтересно (собственно, неинтересно было с самого начала, хотя, наверное, скажи он хоть что-то стоящее, я бы обратила внимание). Взяв со стола бутылку водки, я сделала еще один глоток и стала катать жидкость на языке. Я злилась, но злилась как-то смешно, по-детски. Я медленно наклонилась вперед и сердито подумала: «Она не может мной командовать».

Я собралась было встать, но он крепко схватил меня за руку, вдавив большой палец во внутреннюю поверхность запястья.

– Какого?.. – Я попробовала освободиться, но он не ослаблял хватки. Под ногами что-то треснуло, он надавил мне на плечи с такой силой, что, казалось, ключицы не выдержат. Я заморгала и повернулась к нему, отдирая от себя свободной рукой его пальцы. Глаза его налились кровью, зрачки походили на булавочные головки. Он судорожно сглотнул, замотал головой, закашлялся. Я снова рванулась, на сей раз он отпустил меня и, закрыв глаза, повалился со стула.

Я посмотрела на Робин, потом на него: из носа на подбородок стекала струйка крови.

Я снова повернулась к Робин: ее рот был приоткрыт, между зубами виднелся кончик языка.

– Робин… Робин, что ты, черт возьми, только что сделала?

Мне кажется, есть в жизни моменты – их наиболее остро (или, по крайней мере, чаще всего) переживаешь в пьянящие годы юности, – когда девушка решает, кем ей стать или чем заниматься. Одни бегают за парнями, завивают волосы, плавают в душистых волнах парфюмерных магазинов, пробуют свои чары. Другие читают книги и наслаждаются одиночеством, а есть такие, которые одиночества терпеть не могут; одни любят поесть, другие равнодушны к еде. Некоторые прокалывают уши и ноздри, делают татуировки. Есть злюки, скалящие зубы и царапающиеся. Есть серьезные девицы, одевающиеся в красное, которые самозабвенно завывают и визжат на концертах мальчиковых групп. Некоторые читают модные журналы и ходят по субботам в магазины, завистливо трогая одежду, которую на стипендию не купишь. Есть те, что мечтают о материнстве, и есть молодые матери, тоскующие по вольной молодости. Девушки искусства. Девушки науки. Девушки, которые справятся с чем угодно.