Луиза Дженсен - Свидание [litres]

– Бренуэлл! – кричу я.

Пульс учащается. Мой черно-белый пес – крошечное пятнышко вдали – стремглав несется к небольшой площадке для игры в гольф и лестнице, по которой мы обычно спускаемся на пляж.

– Бренуэлл!

Ветер уносит его имя, но, к моему облегчению, Бренуэлл вертится рядом со скамьей, где душными летними днями одна и та же пожилая пара сидит с фляжкой и бутербродами, кидая крошки голодным крикливым чайкам. Сначала я не понимаю, почему он остановился. Подойдя ближе, вижу, что он жует брошенный кем-то хот-дог.

Оглядываюсь. Фигура на скамейке исчезла. Взгляд притягивают шелестящие на ветру кусты перед площадкой для гольфа. Здесь легко спрятаться. Вздрагиваю и сажусь на корточки.

– Тоже думаешь, что «быстро поднятое упавшим не считается»? – пристегиваю поводок.

Нет, на пустой пляж я одна не пойду. Выпрямляюсь, смотрю на скамью – и забываю про остальное. Рокот волн, дождь, швыряющий капли в лицо, набережная – все отступает.

Туфли! Мои пропавшие туфли! Черные высокие шпильки с серебристыми бантами. Туфли, в которых я ходила в бар. К планке скамьи приклеен скотчем пакет для бутербродов. В нем – записка.

Два слова.

Беги, Эли.

Хватаю туфли и бросаюсь в сторону дома.

Когда ты в ужасе смотришь на туфли, открывая и закрывая рот как аквариумная рыбка, я замечаю в себе каплю жалости и быстро гоню это чувство. Ты хоть раз жалела кого-нибудь, кроме себя, Эли? Жалела?

Не знал, что ты способна так бегать. Подгоняет неизвестность? Ты понятия не имеешь, кого боишься, от кого спасаешься. Зашкаливает адреналин? Колотится сердце?

Ты так забавно несешься через пустую площадку для гольфа в сторону дороги. Пес, как и ты, ничего не понимает. Машешь руками точно ветряная мельница, поскальзываешься на мокрой траве, роняешь туфли, падаешь на колени. Бренуэлл подбегает и лижет тебе лицо. Ты оглядываешься, как будто за тобой наблюдают. Да, я наблюдаю, Эли. Наблюдаю. Я бы ни за что не пропустил такое зрелище – ужас на твоем лице. Искушение слишком велико, я не выдерживаю и шуршу кустарником. Широко распахнутые глаза глядят на меня в упор, но ты меня не замечаешь. Даже если бы заметила, не узнала бы, да? Мы совсем близко, я вижу влагу на твоих щеках. Надеюсь, это не только дождь, но и слезы.

Ты с трудом поднимаешься и, позабыв про туфли, бредешь к дороге. Несмотря на все усилия, медленно и неуклюже. Стараешься не наступать на левую ногу. Я рад, что тебе больно, Эли. Рад. Но ты еще не начала страдать по-настоящему. Я только разогреваюсь.

На дороге хлопает глушителем машина, и ты приседаешь, обхватывая голову руками, будто в тебя выстрелили. Я не пошел бы на это, Эли. Выстрел убивает мгновенно. А ты должна мучиться.

И все же, глядя, как ты ковыляешь, я ощущаю внутри подобие жалости. Но ты сама виновата.

В голени стреляет. Всю дорогу домой я полубегу-полухромаю, дергая поводок бедного Бренуэлла всякий раз, как он притормаживает. Постоянно оглядываюсь, хотя это замедляет. Кто-то смотрел на меня на площадке для гольфа; чувствую себя вымазанной в грязи. На улице почти нет прохожих, дождь разогнал всех по домам. Распахиваю калитку, она громко захлопывается, и я шлепаю по дорожке, дрожащими пальцами нащупывая нужный ключ, в ужасе, что кто-то его у меня вырвет, но шагов или скрипа петель не слышно – ничего, кроме капель дождя, отскакивающих от навеса над крыльцом, и бешеного стука сердца в ушах.

Войдя в дом, сначала запираю дверь, а уже потом скидываю заляпанные ботинки и мокрую куртку. Бренуэлл отряхивается, усеивая белые стены крошечными темными точками, и трусит за мной. Я машинально направляюсь в кухню. Меня колотит. Отчаянно жаждая утешения, набираю сообщение Мэтту:

Не могу выгуливать Бренуэлла

В ожидании ответа хромаю в спальню, затыкаю ванну, поворачиваю кран и лью в исходящую паром воду кокосовую пену. Приходит ответ:

Почему?

Я в нерешительности. Не знаю, можно ли ему рассказать, можно ли верить.

Подвернула ногу. Извини.

Это не ложь.

Вместе с одеждой падают слезы жалости к себе. Опускаюсь в ванну, подложив под голову свернутое полотенце. Горячая вода согревает плоть, и пульсация в лодыжке становится едва различимой. Ленивыми воскресными утрами мы обычно нежились в ванне. Мэтт вытягивал ноги, а я садилась между ними, как в лодке, прислоняясь спиной к его груди. Он вспенивал шампунь и массировал мне голову, пока не начинало казаться, что я сливаюсь с ним в одно целое. Его мыльные руки скользили у меня по плечам, ныряли к груди. Я тру кожу, пока она не становится розовой как у поросенка. Смываю свое одиночество. Воспоминание о Мэтте отступает, на его место приходит другое, о том, как я однажды тоже потеряла обувь. Мне было, наверно, лет восемь. Папа повез меня на целый день в парк аттракционов. Я страшно гордилась и чувствовала себя совсем взрослой, сидя на пассажирском сиденье и глядя, как уменьшается отражение мамы в боковом зеркале. Бен у нее на бедре махал на прощанье пухлыми ручонками. Мимо проносились сельские ландшафты, мелькали поля, пасущиеся овцы. Мы сосали лимонные леденцы и подпевали Бобу Дилану. Наконец въехали по разбитой дороге на переполненную парковку.

На входе я протянула руку, чтобы мне на запястье надели сиреневый браслет, пропуск на все аттракционы, а папа развернул сложенную втрое глянцевую карту, которую ему вручили вместе со сдачей.

– Ну давай, веди! – широко улыбнулся он, точно зная, куда мне хочется.

Мы со смехом протиснулись сквозь толпу посетителей, которые хрустели чипсами с уксусом и целились телескопическими объективами в липких от сахарной ваты детей. Разноцветная надувная горка была размером выше нашего дома.

– Такая огромная, до самого неба! – прищурилась я.

Папа шагнул вперед, а я не двинулась. Ноги в ярко-зеленых мыльницах приросли к поблескивающему асфальту.

Он протянул руку.

– Ты мне веришь?

Я кивнула. Да, я верила. Тогда еще верила. Он сжал мою маленькую ладонь, и мы вскарабкались по топкому, уходящему из-под ног пластику, то съезжая назад, то останавливаясь перевести дыхание и без конца смеясь. Наверху папа, балансируя, замер.

– Скрести руки на груди, – велел он, – и падай назад.

– Я боюсь.

Тяжелый шар тревоги метался у меня в животе. Я глядела, как девочка передо мной с визгом полетела вниз.

– Тут нет ничего страшного. Все будет хорошо.

Мне было далеко не хорошо, колени подкашивались. Ветерок ерошил волосы, словно пальцами, готовый в любой момент столкнуть вниз. Наконец я закрыла глаза, качнулась и с визгом полетела в никуда, скрюченными пальцами вцепившись в футболку и слепо веря, что все будет хорошо… Падение длилось целую вечность – мыльницы слетели с ног, ветер свистел в ушах, щеки втягивались, папа опять и опять кричал, что все хорошо, хотя мне еще никогда в жизни не было так страшно. На деле прошло, наверное, несколько секунд. Я глухо шлепнулась на синий страховочный мат, и меня снова окружил запах хот-догов и звуки «Say My Name» [2]из металлических репродукторов на высоких столбах. Я не могла говорить или думать, земля уходила из-под ног. Жаждая опоры, я дала папе руку.