Александр Куприн - Бармен из Шереметьево

— Валова увольняем. С Солодовым сложнее — он не подписывал допуск перебежчика к работе в зоне вылета и вообще находился в отпуске. Характеризуется только положительно, прекрасный агентурист.

— Увольнять никого нельзя, — неожиданно заявил Андропов, — иначе огласки нам не избежать. Верните этого Валова в аэропорт — увольте через месяц-два, когда стихнут разговоры. При передаче его агентуры новому сотруднику следует подчеркивать, что Валов отправлен на повышение — это очень важно для нейтрализации возможных слухов. У всех причастных отобрать подписки о неразглашении, в ходе бесед намекать, что все идет по плану и, если кто и оказался на Западе, — то так и задумывалось органами и нет никакой необходимости делиться этой историей с друзьями.

Решено было уголовного дела по факту незаконного пересечения государственной границы не возбуждать. Резидентуре в Бонне поручить собрать информацию о судьбе беглого грузчика и, по возможности, определить его статус и местонахождение. Начальника Управления «Т» Второго главного управления КГБ уволить в связи с реорганизацией и образованием нового Четвертого управления, майора Валова из Комитета государственной безопасности уволить по негативным основаниям, но не ранее седьмого февраля. Подполковника Солодова от работы начальником отделения отстранить и передать в распоряжение управления кадров (позднее ему было предложено отбыть советником в 40-ую армию, ведущую боевые действия в Афганистане, на что тот без раздумий согласился). Предложить Министерству путей сообщения СССР внести в должностные инструкции персоналов аэропортов обязательную — третью — проверку паспортов пассажиров перед посадкой.

Оставаться в аэропорту не имело смысла, но и податься было некуда, и Димка обреченно побрел прочь вдоль длинной очереди такси, ожидавших свистка диспетчера. Свисток означал разрешение двум авто въехать внутрь аэропорта, к терминалам. Очередь, однако, почти не двигалась — ночь. Таксисты кучковались по двое-трое и обсуждали что-то свое — таксистское, слышалась немецкая и турецкая речь. Димка дошел почти до конца этой очереди из машин, как вдруг его ухо резануло незнакомое, но такое русское слово «цаповник». Он остановился как вкопанный — молодая круглолицая таксистка с вьющимися русыми волосами смеясь толкала в спину пожилого мужчину, тоже таксиста. Подождав, пока дядька уйдет к своей машине, Дима робко приблизился, попросил знаком отпустить стекло и спросил:

— Извините, а вы не говорите по-русски?

— О, русачок! — обрадовалась полька и добавила четко: — Мир, труд, Олимпиада! Цо пан хце?

Но пан и сам толком не знал — что он хце…

— Не могли бы вы отвезти меня в город?

— Мает пан каки пеньензы? — поинтересовалась таксистка, хитро прищурив один глаз.

Какие-то пеньензы Димка, конечно, имел — он вынул из кармана пачку, что Влад достал из-за холодильника, и дверь машины гостеприимно распахнулась. Польский показался Димке смешным — он все понимал, но его не покидало чувство, что таксистка эта на самом деле русская и только дразнится, нарочно коверкая слова. Он наврал, что прилетел с группой советских туристов из Москвы и только что от них убежал. Рассказывать настоящую историю он не решился — слишком невероятно. Девушка его понимала — в польских школах все изучали русский. Интересный такой достался пассажир.

— Малгожата Моссаковски, — представилась полька и, секунду подумав, добавила: — Гошка.

— Гошка? — переспросил Димка и впервые улыбнулся.

Гошка разглядывала его безумную прическу и тоже улыбалась — она и сама не так давно приехала сюда из Гданьска. Днем она училась, а по вечерам работала в такси, куда ее недавно пристроил дядя — профессиональный таксист, прилично лет уже живущий в ФРГ. Об этом она рассказывала пассажиру, смеясь спрашивала что-то и тут же сама отвечала. Эта не очень понятная болтовня странным образом несколько успокоила Димку — напряжение отступило и захотелось спать. Машина незаметно продвигалась в очереди, и чем ближе они приближались к терминалам, тем острей перед пани Моссаковской вставал вопрос — а куда же его везти, такого славного? Гошка переключила радио на справочный канал и стала что-то бойко говорить в микрофон по-немецки, советуясь с диспетчером. Поблагодарила, отключилась и задумалась.

— Запровадже до костела! — объявила она.

В тепле машины Димку повело. «До костела, так до костела», — прошептал он, силясь не заснуть. Горшка резко вывернула из очереди, включила счетчик, и они покатили к городу.

— Heiligen Nikolaus, — объявила она и добавила, будто пассажир понимал, где это: — Im Freibad Hausen.

— Николай? Так это русская церковь, что ли?

— Ну так! — подтвердила Гошка, с улыбкой наблюдая в зеркало, как клиент борется со сном.

Кнопкой она немного опустила стекло, и пассажир, второй раз увидевший работу автоматического стеклоподъемника, пришел в себя.

— Пшистко бедже добже! — подбодрила она его.

— Очень хочется, чтоб пшистко… и добже тоже хочется, — признался Димка и улыбнулся во второй раз, а Гошка расхохоталась.

Светает — впереди появились очертания огромных небоскребов. Наступает утро, сменяя и размывая этот вчерашний, наполненный каким-то концентрированным ужасом и принесший невероятное нервное истощение день. Ничто, впрочем, не говорит за то, что наступивший будет легче…

— Гошка.

— Цо?

— Я… я никогда не был в церкви.

Церковь была вовсе на церковь и не похожа — обычное строение в индустриальном районе города, рядом какие-то рельсы, склады. Гошка высадила сонного пассажира, но уезжать ей не хотелось — она объяснила Диме, что вернется на это же место в час дня, чтобы поменять польские злотые из пачки, что выдал племяннику Влад, на дойчемарки. Она бы и сейчас поменяла, да русачок сегодня ее первый пассажир — надо еще заработать эти самые марки. И уехала, веселая. А Димка сел на крыльцо и стал ждать. Никто, впрочем, не смог бы точно сказать, чего именно ждал беглец. Сидеть на ступеньке было зябко, и Димка периодически подсовывал под себя собственные ладошки, а потом прижимал их к щекам, чтобы нагреть — сонливость сразу слетала. Тем не менее он задремал.

— Wie kann ich dir helfen? [6] Чем я могу вам помочь? ( нем .) — услышал он сверху, и кто-то осторожно коснулся его плеча.

Перед ним стоял мужчина лет 35-ти с очень неподходящей к лицу окладистой, но редковатой бородкой и пронзительными синими глазами.

— Я нихт ферштейн, — пробормотал Дима, с трудом возвращаясь в эту новую реальность.

— Русский! — воскликнул обладатель редкой бородки.

Не было понятно, утверждает он или спрашивает.