Александр Куприн - Бармен из Шереметьево

— Русский, — с готовностью подтвердил русский, с трудом поднимаясь.

— Как ваше имя? — поинтересовался синеглазый с мягким акцентом.

— Дима… Дмитрий.

— И я Дмитрий, — улыбнулся незнакомец, открывая ключом церковные двери. — Отец Дмитрий.

— Чей отец? — растерялся еще не пришедший в себя Димка, и поп заливисто расхохотался.

Был он из семьи еще первых русских священников-эмигрантов, что сначала нашли убежище в Харбине, потом вынуждены были перебраться в Белград, затем в Австрию, где и родился Дмитрий. Приход, однако, он получил здесь — в Германии.

— Нет, какая-то работа, конечно, есть, но я не занимаюсь хозяйственной частью — для этого у нас есть выборный староста и казначей. Я вас обязательно представлю. Нет, жить в церкви, я думаю, нельзя, но, если вам совсем некуда податься, — можете пока ночевать в классе, хотя это только на время. Благодарить следует не меня, а Господа нашего, ведь помогать ближнему — одна из задач слуг Его…

Церковь представляла собой подобие коммуны, прихожан насчитывалось меньше сотни, и все друг друга знали. Важные решения принимались приходским советом из десяти человек, деньгами заведовал казначей, выбираемый сроком на год. Было и еще много всякого удивительного и непривычного советскому человеку. Огромное внимание уделялось детям — для них работала воскресная школа, проводились утренники, экспедиции и походы: делалось все, чтоб детишки не забыли язык и родную культуру. При всем при этом работы для беглеца в церкви не было — все делалось руками самих прихожан. Тем не менее настоятель решил оставить Диму при храме, разрешив ему спать в помещении школы — что-то в открытом лице пришельца подкупало отца Дмитрия. Часами он расспрашивал своего гостя о жизни за железным занавесом и не только. Собеседником беглец оказался чрезвычайно интересным — он свободно ориентировался в древней истории, обладал феноменальным знанием географии и при этом очень хорошо и ясно изъяснялся. Несколько месяцев назад скончался многолетний староста прихода Горачек, и, пока не избрали нового, настоятелю в своих решениях не на кого было особо оглядываться: он решил под свою ответственность приютить тезку. Так Дима вошел в лоно церкви. Вошел не прихожанином, а, можно сказать, по специальности: грузчиком, дворником, исполнителем мелких поручений.

— Видите ли, Дима, я ведь даже еще и не протоирей, хоть и настоятель нашего храма. Мой сан — иерей и это невысокий сан. Рассчитываю, однако, вскоре быть посвященным в протоиреи, как подобает настоятелю.

— Как в армии. Там тоже… звания… должности… — бормочет невпопад Димка.

Священник замолкает и смотрит на собеседника — не шутит ли тот, не иронизирует ли? Но Дима серьезен — просто мысли его далеко-далеко, в заснеженной Москве. Как там дядя Влад? Смог ли выкрутиться? Хватило ли связей? Маловероятно, конечно… И уже непонятно — стоило ли все это затевать? Кормил бы сейчас синиц на дядиной кухне, разглядывая из тепла, как они долбят клювиками кусочек мороженого сала. Так ли ужасна была та жизнь? Ведь не был же он диссидентом, от голода не страдал, гонениям не подвергался…

И, конечно, Анька. Где она теперь? А самое главное — ну почему так вышло, почему получилось, что с его приходом в бар всем близким вылилось лишь одно только горе? И что — теперь так всегда будет? От этой мысли Димку бьет как током, встрепенувшись, он с болью смотрит на собеседника:

— Простите, задумался. Я какую-то глупость, наверное, сказал?

— Дима, послушайте, — может, пришло время рассказать, что вас так мучит? Я наблюдаю за вами уже прилично времени, и у меня стойкое ощущение, что три четверти ваших мыслей где-то очень далеко. Где? Расскажите — я не враг вам. Возможности мои ограничены, и помочь по-настоящему я вряд ли смогу, но кто знает? Да и вам будет полегче.

Но Дима не был готов рассказывать историю своего побега. Да, он не убивал этого парня, чей паспорт спрятан в его спальном мешке. Ему даже неизвестно, как именно это произошло, но произошло это для того, чтобы он смог вырваться из страны. А значит, именно на нем лежит большая доля ответственности — ведь этот неизвестный парень, этот немец, потерял жизнь лишь потому, что кому-то приспичило непременно бежать из СССР. И этот кто-то вот он и есть — Димка! От таких мыслей его тошнило, болела голова и притуплялось восприятие — он начинал плохо слышать, становился невнимательным. Вот и сегодня, помогая женщинам печь пироги к рождественскому утреннику, он опять впал в прострацию и сильно обжег на плите локоть.

— Это может нехорошо кончиться, — вновь заговорил отец Дмитрий, глядя на забинтованную руку собеседника. — Вам следует открыться, и мы вместе подумаем, вместе поищем решение. Я видел много беженцев и хорошо представляю, через что многим из вас пришлось пройти…

— Так то — беженцы, — с тоской отвечал Дима, — а из меня какой беженец? Я и сам не знаю, кто я. Авантюрист, наверное…

Деликатному настоятелю такая самооценка не понравилась, но настаивать и давить расспросами он не решался.

В следующую неделю он попросил Диму помочь преподавательнице русского языка приходской школы. Детей Дима любил и легко с ними ладил, но никакого учительского опыта, конечно же, у него не было. Вместо языка он просто начал по-русски преподавать географию. Просто, неформально, не нудно, непрофессионально — так, что ученики не хотели расходиться после занятий. Настоятель был горд и счастлив. Среди недели Дима подрабатывал в магазине фототоваров, принадлежащем Сигизмунду — казначею прихода. Жизненный путь казначея, приведший его во Франкфурт, был отмечен весьма тяжелыми и кровавыми событиями — арестом и высылкой родителей, войной, двумя ранениями и двумя пленениями. Чудом удалось ему после войны избежать выдачи СМЕРШу — спасла немка Труда, на которой он впоследствии женился. Сигизмунд яро ненавидел Советы и к новому помощнику отнесся поначалу с недоверием, но довольно быстро понял, что от этого вихрастого парня ничего плохого ждать не следует. В магазин частенько заглядывали солдаты и офицеры американских военных баз, во множестве разбросанных по территории ФРГ. Многие из них, заканчивая службу, не прочь были привезти домой качественный немецкий фотоаппарат, и тут новый помощник оказался незаменим. Димка с удовольствием общался с военными на английском, болтая на разные темы и помогая выбрать покупку. Сентиментальный бездетный Сигизмунд просто не мог нарадоваться. Внешне жизнь потихоньку налаживалась, но спокойствия не было и в помине — беглец плохо спал, почти не ел. Раза два в неделю приезжала веселая Гошка — показывала ему город, водила в кафешки, но никакого движения к ней он не ощущал, и это ужасно расстраивало обоих. «Нужно как-то определиться, — с тоской размышлял Димка, — иначе я заполучу психоз». Как это частенько бывает в жизни, помог алкоголь. Вообще-то, Дима его не употреблял. То есть почти не употреблял, что дома, в России, резко выделяло его из сверстников и вызывало большие подозрения еще у Аньки, да и не только у нее. Дима не имел к водке каких-то особых претензий, но когда-то давно, на собственных проводах в армию, он сильно перепил и долго мучительно блевал желчью, часть которой залетела в носоглотку и сильно обожгла слизистую. Навсегда запомнилась ему эта жгучая, кислая, омерзительная масса где-то за носом — с тех пор, стоило ему понюхать алкоголь, как внутри что-то рефлекторно сжималось и Дима, беспомощно и виновато улыбаясь, ставил рюмку обратно на стол. Впоследствии, правда, он придумал спасительную технологию — отправив рюмку водки в рот, он тут же подносил к губам стакан с водой якобы для того, чтобы запить, но на самом деле незаметно выплевывал в воду весь алкоголь. Работало это почти всегда без сбоев. В этот раз, впрочем, воспользоваться этим не пришлось. Новый 1982-ой год встречали у отца Дмитрия. Приглашенных было немного, за столом довольно быстро образовались две компании — в одной, что помоложе, говорили по-немецки, и Диме поневоле пришлось примкнуть к русскоговорящим, что были все значительно старше его. К вкуснейшим закускам жена Сигизмунда Труда подавала собственного приготовления Kirschwasser . Простодушный Димка в аромате сладкой черешни, смородины и миндаля даже не сразу разобрал алкоголь и после четырех или пяти фужеров сделался пьян. Сначала ему стало хорошо и он принимался благодарить собравшихся за участие в его так резко повернувшейся жизни, затем задумался и надолго замолчал. Все это время за ним внимательно наблюдал хозяин стола. Через некоторое время он даже подсел рядом. Однако расспрашивать поддатого гостя ему не пришлось — Димка заговорил сам, и остановить его было невозможно.