Александр Куприн - Бармен из Шереметьево

Римма не слышала шума в коридоре, не разбудил ее и громкий стук в дверь. Проснулась она, лишь когда поднятый ментами комендант общаги открыл дверь дубликатом ключа и стал трясти ее за плечо. В милиции она все честно и подробно рассказала, после чего ее «оформили по сотке», то есть задержали на трое суток в соответствии со статьей 100 УПК РСФСР и увезли автозаком в Североуральский ИВС — изолятор временного содержания, или по-старому в КПЗ. По дороге она еще не вполне осознавала весь ужас происшедшего, но, когда автозак въехал внутрь здания и за машиной стали со скрежетом закрываться гигантские железные ворота, ее охватил ужас. В камере, однако, оказалось тепло и нестрашно, больше того — тут ей сказочно, просто невероятно свезло. Везенье явило себя в виде толстой, неопрятной, многократно привлекавшейся цыганки Хавы — жены сапожника-ассирийца и матери одного из учеников Исаковой. Больше в женском отделении не было никого, хотя мужские клетки были, как и положено в праздничный день, забиты до отказа. От смертельной ли камерной скуки, от врожденных понтов либо просто от желания помочь перепуганной учительнице, но Хава приняла деятельное участие в судьбе новой соседки.

— Ты что подписывала в милиции: объяснение или протокол допроса? — поинтересовалась она, внимательно выслушав сокамерницу.

— Не знаю я… а в чем разница-то?

— Ну песню твою, что ты там пела, записывали на простые листы бумаги или же на разлинованные серенькие бланки?

— На простую бумагу писали, а внизу сказали своей рукой добавить: «С моих слов записано верно, мною прочитано».

— Та-ак… значит, со статьей они еще не определились, дело еще не возбуждено, — вполголоса сказала Хава, закатила глаза и надолго замолчала.

Выговорившись, Римма впала в апатию — мысли ее стали тягучие, как клей, навалились безразличие и усталость. От запаха хлорки болела голова, но то, что она услышала дальше, заставило ее собраться и крепко задуматься.

— Ты понимаешь, что изнасилование тебе никогда не доказать? — ожила цыганка. — Нет ни свидетелей, ни насильника, ни вещдоков. Ведь ты наверняка и трусы выкинула?

— Конечно!

— Вот! Да им и не нужен такой поворот, что в поселке урки жарят молодых специалистов прямо в общагах — за это там покатятся бошки из райкомов и исполкомов. Поэтому они потянут тебя на 104-ую. На «сильное душевное волнение» потянут. И хорошего в этом мало…

— Что ж мне делать теперь? — вновь, уже в который раз в этот бесконечный день, заплакала Римма.

— Не знаю, что делать тебе, зато точно знаю, что ябы сделала. Но только с тобой это не подойдет… не проканает у тебя. Тут нужен сильный позвоночник.

— Ну ты скажи все равно. Я спортом занимаюсь — у меня сильный.

— Дура ты. Я не про тот позвоночник! Ты недуховая — вот в чем беда. Тебя нагнуть легко. Ну слушай, что бы я сделала.

Тут цыганка встала, зачем-то вытерла ладони о подол, округлила глаза и, обращаясь к воображаемому следователю, начала по нарастающей:

— Один уркаган, откинувшись, по каким-то своим разборкам пришил заточкой другого, и вы решили повесить это на меня? Вы в натуре мозгами поехали или как? Я здесь по распределению — детишек ваших учить уму-разуму приехала, а вы мне шерсть-блатоту всякую в кенты рисуете? Мокруху шьете?

Она, распаляясь, продолжала в том же духе, пока Римма вполголоса не заметила:

— Но ведь я уже все им рассказала. И расписалась.

— Это ничего не значит! Тебе эту версию подкинули пьяные опера. Ты, дура, в первый раз в жизни надулась шампанским, да и в мусорской ты тоже никогда не бывала! Испугалась и подписала. Играй такую овцу с железным позвоночником — не дай себя нагнуть. Крови в твоей комнате нет, а кореш Гендоса в их ментовских глазах всегда сначала соучастник, а уж потом, если сильно повезет, — свидетель. Да ты не ссы и не трясись — никто тебя плющить больше не будет. Мокруха — это подследственность прокуратуры, а там почти все следователи — бабы. Ментов ты больше не увидишь — только в конвое. Главное — стой на своем и не дай себя нагнуть. Отмораживайся полностью и окончательно.

Так все и получилось — девятого числа ее отвезли в прокуратуру, где следователь Малафеева уже набила на машинке все бланки о возбуждении уголовного дела и прочие. К ее искреннему изумлению, задержанная категорически отказалась от своих показаний, данных уголовному розыску тремя днями ранее, и заявила о полной своей непричастности к убийству. В смятении Малафеева направилась в кабинет с тисненой надписью «Прокурор», но и там решение найдено не было. Так как трехсуточный срок задержания истек, а с квалификацией дела ясности не возникло, Исакову выпустили из изолятора, попросили вернуться в Ромашково и сидеть в общаге. На работу, сказали, можно не ходить.

— Овца с железным позвоночником, — повторяла она про себя, трясясь в грязном автобусе домой в поселок, — овца с позвоночником…

Образ ей чем-то даже нравился.

А в это самое время начальник ромашковской милиции получил неприятный звонок из прокуратуры:

— Семен, ты в курсе, что ваша учительница едет домой?

— Что-о-о??? Как??? Ведь она все признала, сука!

— Отказалась. Сказала, что была под прессом твоих оперативников.

— Это козлы из ИВС виноваты! Они должны были посадить ее с первоходами, мрази поганые! Или вообще одну! Заперли, гниды, в общую, и там ее кто-то научил!

— Пьяные были — попутали. Да и нельзя в таком стрессе в одиночку, сам знаешь — повеситься может, а в общей не дадут. Но это все не имеет значения. Там есть зацепка — преподаватель труда, который, по ее первичным показаниям, изготовил заточку. Надо его доставить сюда и допросить.

— Это невозможно. К нему выезжали вчера — он в запое.

— Так сдай его в вытрезвитель!

— И это говорит прокурор? В вытрезвитель мы имеем право доставлять людей из общественных мест. Я не могу взять его из собственного дома.

— Это твой выбор, Сема. Хочешь иметь бесфигурантное убийство на конец года — получишь.

Бесфигурантного, то есть убийства, исполнитель которого не установлен, начальник допустить не мог. Это исключалось абсолютно. Мучительно что-то соображая, он машинально продолжал:

— Послушай! У него орденов больше, чем у нас с тобой пуговиц! Я не могу ветерана войны хватать из-за стола своей кухни и везти в Североуральск. У нас, как ты знаешь, и вытрезвителя-то своего нет — алкашня летом в траве, зимой в сугробах отрезвляется…

— Ну решай там сам. Нам он нужен трезвый, и чем скорее, тем лучше.

Делать нечего — начальник в сильнейшем раздражении вызвал двух верных, крепко замаранных участковых, Абаева и Лазбу, выделил машину и объяснил задачу. Надо заметить, что запои трудовика были двух видов — в гараже, где он держал инвалидный «Запорожец», и дома. Гаражные запои с их прохладными ночами и комарами не были затяжными, а вот домашние… В этот раз Григорий Матвеевич запил дома и участковые обнаружили его в плачевном состоянии — в желтой от мочи постели с почти опустошенной трехлитровой банкой самогонки. Оглядевшись, менты сдернули со стола плотную скатерть, расстелили ее на полу у кровати да и скинули туда ветерана. Взялись дружно за углы, отнесли в видавший виды ПАЗик и погнали в райцентр, причем инвалид лежал на железном полу и бился всю дорогу в тряске. Дежурный фельдшер медвытрезвителя, однако, обнаружила у пациента нарушение сердечного ритма и принимать категорически отказалась.