Кирилл Агапов - Восемьдесят сигарет

– Уйдём-уйдём, отпусти уже.

Стараясь не шуметь, Токарь перелез через невысокий забор и крадучись приблизился к женщине на огороде.

«Не пустит. С хуя ли она нас не пустит? – подумал он и вытащил из за пояса «ТТ».

Вероятно, когда-то на его макушку опрокинулся чан с раскалённым маслом. Возможно, это и не так, но другого объяснения его внешности я не нахожу.

Волосы на его голове растут редкими клочьями, меж которых белеют проплешины. Поэтому все зовут его Шиломбрит. Несмотря на кретинское прозвище, он весьма значимая фигура в этом мире. Ему тридцать четыре года. Невысокого роста. Сбитый. Лицо украшают многочисленные шрамы, полученные в разные периоды жизни, но неизменно в драках. В кулаки закачан силикон. Это повышает эффективность удара. Переносица удалена. Левый глаз не видит – отслоение сетчатки. В прошлом КМС по боксу. До конца срока шесть лет. И примерно столько же за плечами.

Хороший парень…

Баня. Помывочный день. Крайняя лейка – для рабов. Никто другой под ней не моется.

Я стираю свои вещи. Носки, трусы.

В лагере я второй день. Не считая недели в карантине.

Смотрю только перед собой, но чувствую, как шестьдесят пар глаз изучают меня.

Шестьдесят и один.

Шиломбрит берёт тазик со своими вещами и идёт ко мне.

Я напрягаюсь.

Он останавливается в метре от меня. Он улыбается, но это больше похоже на оскал.

«Привет», – Шиломбрит здоровается со мной.

«Здравствуй», – отвечаю я, стараясь не смотреть ему в лицо.

«Как тебя зовут?»

Я представляюсь и следом быстро добавляю, чтó я такое есть. Всегда лучше сразу сообщать о своём статусе, иначе могут быть неприятности.

«Я знаю, кто ты». Шиломбрит пристально смотрит на меня.

Он спрашивает меня:

«Какая статья?»

«Срок большой?»

«Давно сидишь?»

«За что ты попал в гарем?»

Это стандартные вопросы при знакомстве. Даже последовательность редко меняется. И я покорно отвечаю на них.

Зачем он подошёл? Что ему нужно?

Шиломбрит взглядом указывает на свой таз с грязным бельём.

«Ты это… калымишь, нет?»

«Нет» – отвечаю я.

Либеральное рабство. Ещё одно иллюзорное право: право на отказ брать калымы. Проститутка с десятью пьяными дагестанцами тоже имеет право отказаться от анала, но лучше ей этого не делать.

Известно давно: закон как дышло…

Да, я могу отказаться стирать чужие вещи, но безнаказанно прикрываться правовыми законами местного кодекса я смогу лишь до тех пор, пока это не начнёт причинять дискомфорт хозяевам рабских судеб. Старо как мир.

Я глуп. Я теряю контроль над голосом. Мой отказ звучит с ноткой вызова. Впрочем, стараниями таких вот славных ребят, как этот ухмыляющийся циклоп, нотка играется на сломанном рояле. Настолько, что в иных обстоятельствах Шиломбрит и не услышит её.

Но не в этот раз.

Я новенький. Я ещё и недели здесь не живу. Во мне может ещё оставаться капля человеческого достоинства. Шиломбрит знает это. Знает, что я могу нахамить. Поэтому он прислушивается к каждому слову, присматривается к любому моему движению.

Продолжая улыбаться одними уголками губ, Шиломбрит говорит: «Проще будь». Он говорит: «Ты нюх потеряло, животное?» Ухмылка сходит с его лица. За несколько секунд он взвинтил себя до предела. Он кричит: «На кого зубы скалишь, ебло тупое!» – «Я ничего такого не сказал, я просто… просто…» – «Дыру захлопни!»

Пытаюсь анализировать: тазик по-прежнему в его руках. Значит, он не собирается меня бить. По крайней мере пока. С другой стороны, это мало что гарантирует. Я знаю подобных ему ублюдков. Я много таких повидал в тюрьме. И скольких ещё увижу в лагере. От дружеских посиделок за праздничным столом до ссоры с поножовщиной может пройти не больше пары часов. Никакой прелюдии, никаких знаков, по которым можно предвидеть конфликт. Водка, три-четыре слова, рывок из-за стола, удар в лицо, удар ножом… Таких здесь в шутку называют «кухонный Рембо».

Руки, занятые тазом, и расслабленная поза ещё не означают, что избиение отменяется. Хотя слишком уж незначителен мой проступок, чтобы наказывать меня физически. Может быть, пара унизительных пенделей. Но это пустяк. «Унизительных» – ничего не значащее для меня прилагательное. Пустой звук. Пинок ботинком по роже куда страшней, чем плевок в эту же рожу.

О, вы уверены в обратном? Я тоже был.

Нет. Ничего он мне не сделает. Главное – не давать ему шанса. Это несложно. Мне даже не нужно тушить гнев в своих глазах. Его там нет. Один только страх. Это липкое чувство не покидает меня ни днём, ни ночью. Иногда страх утихает в часы относительного спокойствия, переходя в фазу хронической тревоги, но только лишь для того, чтобы аккумулироваться и снова парализовать мою волю.

Я не дам тебе повода, урод.

Шиломбрит замолкает. Он ждёт. Ждёт моей реакции.

Напрасно. Мы оба знаем, что я не позволю себе дерзости.

Его ненависть натужна. Искусственно взращена на совершенно непригодной для неё почве. Она тускнеет и быстро завядает.

«Пидар-р-р-эас нераспакованный», – растягивая слова, бросает мне Шиломбрит и возвращается под свой душ.

Дом Марины был одноэтажный, с двумя комнатами и кухней с большим окном, выходящим на участок.

Не выпуская женщину из поля зрения, Токарь осмотрел комнаты. Нужно было убедиться, что, кроме них троих, в доме никого больше не находилось. После чего он задёрнул шторы на всех окнах.

– Сюда иди, – он указал Марине на небольшую комнату с одноместной кроватью и старым телевизором. – Посидишь пока тут. Кто ещё может прийти? Дети, муж?

– Я живу одна. Сын в городе. Муж умер.

Токарь обратил внимание, что на дверях комнат стоят щеколды.

– На кой лях тебе двери закрывать, если ты одна живёшь, а? – Токарь сунул женщине дуло тэтэшника под самый нос.

– Я вам правду сказала. Я одна. Раньше со мной сын жил. И девушка его. Вот они и поставили, взрослые ведь, у них своя жизнь, – испуганно сказала Марина и быстро прибавила, – но они уже давно в Москву переехали. Я одна, честно вам говорю.

Токарь заметил мобильный телефон на тумбочке, на которой стоял телевизор, и сунул его в карман.

– Пока побудет у меня. Не ссы, не заберу.

Пошарив глазами, он увидел старый потрёпанный халат, висящий на металлической спинке кровати. Взяв его, Токарь вытащил пояс, после чего приказал Марине завести руки за спину. Одним концом пояса он связал женщине запястья, а другой закрепил узлом на батарее, тянувшейся вдоль стены от печки, которая находилась в комнате побольше. Убедившись, что Марина привязана надёжно, Токарь вышел за ящиками.