Кирилл Агапов - Восемьдесят сигарет

И вот он здесь. Спит, свернувшись калачиком. А я сижу напротив и пью чай. Двое других рабов играют в нарды.

Занавеска сдвигается в сторону, и неприятный холодок пробегает по моему телу. Шиломбрит окидывает нас похотливым взглядом. От него несёт бражным перегаром (Прошу вас, не будьте наивны. В штатах тоже был сухой закон, и что?) «Чаёк пьёшь, ведьма?» – это мне. «Чё зенки вылупили? Будите её», – это уже тем, что играют в нарды. Они суетливо вскакивают со своих мест и заискивающе улыбаются. «Сейчас всё устроим, Шиломбрит». Шиломбрит бросает на ближайшую к себе шконку две пачки сигарет – два цилиндра по двадцать сигарет, перехваченных ниткой, – и упаковку чая. Стандартный тариф. Иногда, если повезёт, вместо чая может достаться ещё два цилиндра. Итого восемьдесят сигарет.

«Я жду его в сушилке».

Лёшу будят. Он просыпается мгновенно. «А? Что?» – «Шиломбрит ждёт тебя в сушилке». – «Зачем?» – «Ты дебил?» – «Но… я не могу… я болею». – «Да? И чем же?» – «У меня… геморрой». – «Да нам похуй! Значит, крема возьми побольше». Взрыв хохота, затем звон металла: «Или ты нáм идти предлагаешь?» Вопрос заставляет Лёшу вновь вспомнить, что он – тля. Он быстро обувается, берёт крем и выходит.

А я смотрю ему вслед и вспоминаю: два дня на то, чтобы он перестал ползать на брюхе; неделя, чтобы снова отзывался на своё имя; месяц, чтобы перебрался спать с пола на кровать; и ещё столько же, чтобы сел обедать с нами за один стол.

И всё это коту под хвост, чтоб их всех…

В доме стояла тишина. Изредка из соседней комнаты доносилось бормотание Марины. Она молилась.

Токарь сидел на диване и курил сигареты одну за одной. В блюдце, которое он приспособил в качестве пепельницы, скопилась небольшая горка бычков.

Он устал. Внезапное появление цыган, драка и последующий поиск убежища не давали ему расслабиться. Всё это случилось слишком быстро. Адреналин гнал его вперёд, к спасению, не давая чувствовать голод, чудовищное похмелье, саднящую боль в горле, оставленную на память толстым цыганом. Теперь же, когда от него уже ничего не зависело, когда оставалось просто сидеть и ждать приезда Винстона, все эти чувства разом навалились с утроенной силой. Они отступили в кредит, умолкли в нем на время и сейчас требовали выплаты с процентами.

Нина расположилась на полу рядом с ящиками яблок, уперевшись спиной в стену. Чтобы занять себя хоть чем-то, она взяла одно яблоко и покрутила его в руках. Каждое из них было упаковано в белую сеточку. Нина сняла её и заметила тёмно-коричневую полоску, проходящую ровно посередине яблока.

– А ты знал, – отрешённо сказала она, – что яблоки на срезе темнеют вовсе не из-за того, что ржавеют, как многие думают. Они ведь не качели в парке. Всё дело в хиноне.

– Классно. Обязательно запомню на будущее.

Нина потянула половинки фрукта. Внутри оказался пластиковый цилиндр, в котором был прозрачный пакетик с белым кристаллическим порошком.

Нина достала пакетик и, откусив от одной половинки яблока, посмотрела порошок на свет.

– А я читала, что героин на самом деле не такой белый, как показывают в кино.

Токарь посмотрел на неё. Он хотел сказать, чтобы она перестала грызть тайник, но потом решил, что это уже не имеет особого значения. А ещё он подумал, что во всей этой суматохе так и не успел удостовериться, действительно ли яблоки напичканы героином. Но поскольку Нина только что сделала это за него, то такая мысль не успела даже взбудоражить. Он убедился в наличии наркотиков раньше, чем успел подумать, что их может и не быть.

– Бывает. Если мы говорим о чистейшем героине. Именно его ты и держишь в руках. Такой хрен где достанешь, только если с лаве полный порядок. На рынке цена доходит до ста с лишним баксов за грамм. А тут его сорок килограммов. Вот и считай.

Нина быстро прикинула.

– Ого. Выходит около пяти миллионов долларов.

– Если в розницу с точек толкать. Мы получим намного меньше, потому что не собираемся торговать фасовкой. Мы должны провернуть всё очень быстро. А после сегодняшнего – и ещё быстрее. Главное правило, если ты зарабатываешь на жизнь моим ремеслом: никогда не жлобься, иначе погоришь. Бери только то, на что нацелился, и если это не бабки, то скидывай, на хрен, как можно быстрее, не торгуйся, не мелочись.

– Ты полжизни провёл в тюрьме. Не очень-то работает твоя схема, – заметила Нина.

– Если бы она не работала, то провёл бы не пол, а всю.

– А откуда ты всё это знаешь? Я про героин, его стоимость и всё такое.

– От верблюда.

– Ты им торговал?

В другое время Токарь бы рассвирепел, если бы кто-нибудь хотя бы в шутку задал ему такой вопрос, но сейчас почему-то его это не слишком задело. Может быть, из-за усталости, которая всё сильнее давала о себе знать с каждой следующей минутой проведенной на мягком старом диване Марины. А может, причина вовсе не в усталости, а в Нине. Токарь чувствовал, что она меняет его; всё, что он считал важным, все его жизненные взгляды были ничем, ерундой в глазах Нины, мелочами, недостойными внимания. Это легко угадывалось чуть ли не в каждом её поступке, каждой реплике, адресованной ему. И чем ближе Нина Токарю становилась, тем отчётливее он понимал, что, в сущности, так оно и есть. Всю жизнь, сколько он помнил себя, он кидался в драку по каждому поводу, а если разобраться, то порой и без повода вовсе. За косой взгляд, неправильный вопрос. Токарь поймал себя на том, что именно такая формулировка и пришла ему в голову: неправильный вопрос . А что это вообще такое? Для кого неправильный? Например, вопрос, который только что задала Нина, – разве он такой уж неправильный? Токарь намеревается продать почти сорок килограммов героина, и убейте его, разрежьте труп на сотни маленьких кусочков и скормите бездомным собакам, если отныне он не барыга. Ну или станет им через пару часов, когда Винстон провернёт сделку. Неправильный вопрос за один день превратился в очень даже правильный , подумал Токарь, но не ощутил при этом ни малейшего вкуса горечи.

В его измотанном сегодняшними событиями сознании происходили перемены. Он вспомнил цыган, которых убил несколько часов назад. Жалости к ним не было. Но не было и ещё кое-чего – наслаждения, которое он всегда испытывал после победы; кайфа не было. Он вдруг начал понимать, пока ещё смутно, чтобы осознать до конца, но в то же время достаточно отчётливо, чтобы слепо отрицать это понимание: мир Нины лучше его мира. Если б можно было взвесить их на весах, закидывая на чаши всё подряд, важное и незначительное, начиная с предпочтений в одежде и заканчивая взглядами на отсос, то его, Токаря, чаша будет невесома, ибо (хорошее слово, если подумать; красивое) как ещё обьяснить то, что именно он, со всеми своими убеждениями, вечно копошится в дерьме, захлёбывается в нём и никак не может выбраться? На мгновение он возненавидел Нину: до их знакомства такая херня не приходила ему в голову. Вернее, он, бывало, задумывался над чем-то подобным, но как-то поверхностно. Тогда на короткое время его одолевала чёрная тоска, но это чувство быстро проходило благодаря героину, шлюхам, алкоголю и вечной охоте за толстыми кошельками терпил. Теперь же он задумывался о никчёмности своего существования гораздо чаще, и что самое главное, мысли эти, даже проходя, оставляли след, уродливые рубцы, которые гноились, и гной этот по капле растекался по его душе. Мир Нины лучше его мира хотя бы потому, что в нём есть она – молодая, красивая, умная, тогда как в его мирке всё выкрашено в чёрно-белый цвет и перемотано колючей проволокой. Яркие цвета, сладкие запахи, приветливые улыбки – всё это было в её мире. И если всё летит к чёрту, если грёбаная толерантность холит и лелеет пидорасов, полумальчиков с разноцветными волосами, пиздолизов, весь этот сброд, то почему тогда вымирают, как чёртовы динозавры, он и его племя?