Кирилл Агапов - Восемьдесят сигарет

Всё это время Нина молча стояла в дверях и смотрела на Марину. Каждый раз, когда ей удавалось перехватить взгляд женщины, она виновато улыбалась и медленно моргала, стараясь тем самым хоть как-то успокоить её, дать понять, что всё будет хорошо.

Марина же сидела на коленях и тихонько всхлипывала.

Токарь вернулся с последним ящиком, пристроил рядом с остальными и закурил.

– Теперь слушай меня внимательно, – сказал он Марине, выпуская дым. – Убивать тебя никто не собирается. И я тебе объясню, почему. Час назад я прострелил…

– Нет-нет! – замотала головой Марина. – Не рассказывайте мне, не надо! – Она вспомнила из детективных книг и сериалов, которые иногда скрашивали её одинокие вечера, что преступники чаще всего делятся о себе и своих планах лишь в тех случаях, если не собираются оставлять свою жертву в живых. – Не говорите мне, я не хочу знать, и в полицию я тоже не пойду…

– Да ты хоть в Гаагу пиши, мне похуй! – перебил Токарь. – Я тебе просто хочу объяснить, почему ты можешь не трястись за свою шкуру. Убивать тебя – не резон. Ничего нового ментам ты всё равно не расскажешь. Я думаю, что моя фотокарточка, – он указал на своё лицо, – уже крутится по всем местным каналам. Я не маньяк, без надобности грех на душу не возьму. И говорю я тебе всё это не потому что я такой прям до хера хороший. Просто я надеюсь, что если ты въедешь в суть происходящего и поймёшь, что мы сюда не за твоей жизнью пришли, то не станешь пытаться свалить или ещё что-то в этом роде выкидывать, а тихо-мирно дождёшься, когда мы съебёмся, и тогда можешь пиздовать куда хочешь, хоть на Первый канал иди и там рассказывай обо мне во всех подробностях. Можешь даже отсебятины наплести, что у меня рога и хвост, как у дьявола, мне будет уже насрать, я буду далеко-далеко, ясно тебе? Но сейчас ты побудешь с нами. Потому что, пока мы здесь, полиции вовсе не обязательно сюда приходить, а ты, само собой, попрёшься именно к ним, если дать тебе сейчас уйти.

Марина хотела что-то возразить, но Токарь выставил ладонь перед её носом.

– Если ты скажешь сейчас, что ни в какую полицию ты не пойдешь, отпусти мы тебя, то я выстрелю тебе в живот…

– Токарь, хватит, – вмешалась Нина.

– Помолчи, – ответил он и продолжил. – Да, выстрелю. Потому что очень не люблю, когда из меня пытаются сделать дурака. Теперь хорошенько подумай и ответь: пошла бы ты в полицию, если бы мы тебя отпустили?

Марина помолчала несколько секунд, а потом ответила подавленным, еле слышным голосом:

– Да.

– Ну вот, – Токарь бросил окурок на пол и затушил ногой. – Значит, ты согласна, что пока мы не можем тебя отпустить?

– С… согласна, – снова отозвалась женщина.

– А коли так, то придётся тебе нас потерпеть пару часиков. Потерпишь?

Женщина кивнула.

– Мо-ло-дец, – Токарь потрепал её по голове.

Он убрал пистолет за пояс, потянулся, хрустнул шеей и спросил:

– Тебя звать-то как?

– Марина.

– Марина. Хорошее имя. У меня матушку так зовут.

Он сунул руку в карман, вытащил смятые купюры и, не считая, положил их сверху на телевизор.

– Это тебе за неудобства.

Вместе с Ниной он вышел из комнаты и закрыл дверь.

Старые китайские часы на стене кухни протрещали женским электронным голосом время. Два часа дня.

Токарь достал телефон и набрал Винстону.

Во втором бараке нас четверо. Мы живём в самом крайнем «проходе». Ближе всех к туалету, разумеется. «Проход» – отгороженная занавеской секция, напоминающая купе поезда, – две двухъярусные кровати, между ними тумбочка.

Я пью чай. Двое других рабов играют в нарды. Четвёртый спит, отвернувшись к стенке лицом.

Он не просто раб. Он шлюха.

Его зовут Алексей. Лёша.

Я познакомился с ним ещё в следственном изоляторе, в камере которого провёл без малого три года. Когда я увидел Лёшу впервые, я не поверил своим глазам. Мне ещё не приходилось видеть ничего подобного. Дверь распахнулась, и в камеру быстро стало вползать нечто, отдалённо напоминающее человеческое существо.

Все мы, годами живущие реалиями тюремной жизни, сделались моральными уродцами с выжженными от окружающей нас жестокости душами, безразличные к страданиям других людей, равно как и к своим собственным. Психов, постоянно живущих в атмосфере безумства, трудно удивить сумасшествием других. Но Лёше это удалось. И если по коридору – стараниями двух молодых надзирателей – Лёша ещё хоть как-то шёл на своих двоих (правда, на корточках), то в камеру он не позволил себе войти как человек. Он в неё вполз, как провинившаяся перед хозяином собака. Перед тем как закрыть дверь, охранник сказал нам: «Вы уж это, помогите пацану разбибикаться. Сами видите…»

Прошло несколько минут, на протяжении которых никто из нас не проронил ни слова. Лёша по-прежнему лежал лицом вниз у самого входа. Затем я подошел к нему, присел рядом и осторожно позвал: «Парень. Эй, парень». «А?» – отозвался Лёша. Я спросил: «Что с тобой? Тебе плохо?» – «Мне нельзя с вами разговаривать» – «Что за глупости. Здесь все свои. Никто тебя не тронет».

И это была правда. Тут ему никто не причинит вреда, потому что эта камера – наша.

Иногда среди нас появляются Спартаки – рабы, не желающие быть рабами. Я уже рассказывал вам о них. Теперь пару слов ещё об одном. Просто потому, что хочу, чтобы вы знали, кому я обязан спокойствием последних семи месяцев в тюрьме, перед тем как я отправился в лагерь.

Юный раб – ему было девятнадцать – не стал мириться со своим новым положением в обществе благородных бандитов. Он, что называется, «вынес сор из избы». Строчил жалобы одну за одной; они разлетелись по всему свету, начиная от районной прокуратуры и заканчивая ООН. Желая вызвать общественный резонанс, он пытался привлечь внимание телевизионщиков. Он хотел не просто лучших условий жизни для рабов. Цель его была – искоренить само понятие обиженные как норму.

Когда тюремная администрация спохватилась – стало уже поздно. Он не открыл Америки, не сообщил миру ничего нового. Однако, поскольку страна наша, силясь победить комплексы, кричит во всю глотку о всеобщей либерализации, словно дурак, прочитавший пару книг и теперь мнящий себя эрудитом, реакция властей не заставила себя долго ждать. В прогрессивно развитой стране главное – отреагировать; округлить от удивления глаза («не может быть!») и отреагировать. Произвести взрыв праведного гнева локального уровня, снять очередной выпуск «пусть себе пиздят» и с чувством выполненного долга забыть об этом до появления следующего героя-камикадзе.

Спартак немногого добился. Осыпалось несколько погон да выделили для рабов отдельную камеру, где мы смогли жить друг с другом на равных. Правда, среди нашего брата жестокая скотина тоже не редкость, но это уже другая история.