Сергей Игнатьев - Пыльные окна

Вот только тот замечательный парень видимо навсегда остался там, в стылом морозном сумраке. Он погиб там полгода назад, вместе с Генкой.

Я спрятал фигурку в карман.

Решено. Я выбрал направление. На часах было восемь утра. Хлопнув дверцей машины, я упрятал ключи в куртку.

И пошел пешком в сторону города.

В голове слегка гудело, и я не выспался, но для того, чем мне предстояло заниматься ближайшие сутки — такое состояние было в самый раз. Пограничное, нервное, тревожное. Балансирующее между сном и явью.

«Индикаторы» не занимают высших ступеней нашей негласной иерархии. Мы вспомогательные части. Нечто вроде разведывательной авиации. Мы фиксируем цель. А работать с ней будут другие. В первую очередь, оперативники, те, кого на нашем сленге называют «проводники». Такие, как Максим или Фролов.

Но в некоторых случаях мы незаменимы.

Я всматривался в дома, поглядывал на редких прохожих и чувствовал себя как человек, внезапно нашедший на антресолях старую детскую книжку из времен собственного детства.

Бредя по улицам, я читал окружающий меня мир, как яркие страницы книги, заново открывая его для себя, заново удивляясь. Это было совершенно неописуемое чувство. Хотелось работать, хотелось жить. Почему-то слова Фролова, которые, видимо, по его мысли должны были меня прикончить, отрезвили меня. Привели в чувство. Почти полгода я не занимался этим. Давил в себе любые всплески, душил себя.

Наверное, что-то подобное чувствует человек, которому поставили смертельный диагноз, а после продолжительного ожидания, бессонных ночей и засасывающей тоски, вдруг говорят, что перепутали анализы и на самом деле он еще ничего, поживет.

Казалось, стоит напрячься, я даже смогу, как принято у нас говорить, впрямую зачерпнуть силы. Это, конечно, было не так, я был всего лишь «индикатор», а не «проводник». Но мне нравилось баловать себя подобными мыслями.

Сила, движение силы, энергетические потоки, ментальное подключение…

Для всего этого в нашей конторе были выделены несколько комнат, заставленных громадными стеллажами, заваленных сотнями раздутых папок и рядами картотечных ящиков, стопками бумаг и древними фолиантами, запечатанными в целлофан.

То самое, чем мы отличались от других. То, что давало нам преимущество.

Умение видеть и использовать потоки невидимых и вроде бы неподвластных человеку сил. На границе измерений, на периферии реальности. На узкой грани между слепой верой и безумием. Между самовнушением и гипнозом. Между легендами и сухой статистикой.

«Пасмурная русская эзотерика», как сказал однажды Максим.

Все эти наши штуки и приемчики, которыми нас мучили, натаскивая как собак. Гипноз, контролируемые проколы сознания, смещения «точки сборки», управляемые сновидения…

На уровне самосознания это всегда проявляется очень индивидуально. Возможность зацепиться за силовой поток, уловить отголосок того, что произойдет в будущем, вытянуть из окружающего мира сгусток чистой энергии. Фокусы, акробатические па канатоходца, балансирующего на тонкой границе между реальностями.

Очень разнообразна была и наша терминология, весь этот сленг, кодовые словечки, постоянная игра в шпионов, хроническая паранойя.

Но зато те несколько «вспышек», которые происходили со мной, я запомнил на всю жизнь.

Про себя я называл это «огненной пылью».

В первый раз я встретился с этим образом очень давно.

Мне в подробностях запомнился тот эпизод моего детства. Несколько дней до нового года, в нашей квартире наряжена елка. За окном падает снег. Я подхожу к елке, встаю на цыпочки, приближаясь лицом к красному елочному шару на одной из колючих ветвей. Мне очень хочется рассмотреть его поближе, заглянуть в него. И что я вижу? Себя, и комнату, и огни люстры, но отразившиеся и искаженные, и все это в странном красном сиянии. И будто бы это не мое отражение, а я сам где-то там, внутри этого шара. В приглушенном рубиновом свете. В мерцании огненной пыли.

Конечно, у нас в конторе все это называли по-другому.

«Линия альфа-типа по шестиричной шкале, циклическая поток вэ-двенадцать, А-спираль, ипсилон-импульс открытого пучка» и прочее, прочее, прочее. Глухие дебри условных обозначений, кодов, диаграмм, графиков, формул.

Но про себя я всегда называл ее «огненной пылью». Эту энергетическую субстанцию, эту Силу, которой умело оперируют специалисты первого отдела, «единицы», «проводники», «волкодавы». Они чувствовали ее по-настоящему. Могли управлять ей.

Когда-то очень давно, еще на первых стадиях обучения, мне очень хотелось стать одним из них.

Но случилось то, что случилось.

И быть может, то, что происходило теперь, было моим последним шансом. Шанс поиграть в птичку феникс, попробовать вернуться. Отделить себя от того жалкого существа, посиневшего от сквозняка, голого и замерзшего, которое, сидя на бордюре ванной, пробовало страх на ощупь. Попытаться взять реванш. Поверить в себя.

Мне надо было УВИДЕТЬ. И помочь мне в этом должна была одна из важнейших черт «индикатора» — воображение.

Я шел и представлял себе Максима. Где он может быть, в каком он настроении. Во что он одет. Какое у него выражение лица. Что он ел сегодня на завтрак.

Вообще-то в этом было что-то нездоровое, если говорить начистоту. Бредет по улице парень, жадно думает о другом парне, стараясь удержать перед глазами его физиономию. Не очень здорово. Но мы уже давно привыкли быть нездоровыми.

В сущности, все мы, начиная от мудрейшего и всевидящего Черномора и заканчивая мальчишкой-стажером, были повернутые. Законченные и безнадежные психи.

Несколько раз я сбивался.

В сознание ворвался пьяный Фролов с «макаровым» наперевес. Я оттеснил его на задний план. Мысленно растворил.

Потом вдруг вынырнула Полина. Я дернулся, как от удара.

Наверное, со стороны это выглядело глупо.

Идет по улице человек. Засунув руки в карманы, жадно глядит по сторонам, вертит головой, эдакий папуас на Бродвее. И вдруг дергается, жмурит глаза.

Ладно. Я представил шефа. Как он сидит за громадным столом, повесив пиджак на спинку кресла, распустив шейный платок. Или лучше — закутавшись в шарф, пестрый длинный шарф. Он обожает их. Смотрит красными воспаленными глазами в длинные отчеты, отпечатанные мелким шрифтом, в многоуровневые диаграммы и расчерченные красными и синими линиями карты. Морщит свой аристократический лик, борясь с головной болью, пьет крепчайший черный кофе, уже успевший остыть. Поглаживает белоснежную бородку. В кабинете у него играет, наверное, Вивальди. Непременно Вивальди. И все затянуто клубами табачного дыма.

И тут заходит Максим. У него как всегда высокомерно-возвышенный вид. Он похож на белогвардейского офицера в эмиграции. Безупречная выправка, короткая стрижка, мужественное лицо, на губах гуляет призрак ироничной усмешки.