Кортни Коул - Ноктэ

— Не волнуйся об этом, — говорю ей, когда сворачиваю на шоссе.

Да пошла она. Она не имеет права.

Такие громкие голоса.

Слишком громкие.

Я закрываю глаза и крепко зажмуриваюсь, стараясь не слушать их.

Но голоса по-прежнему не умолкают, становясь всё настойчивее.

Она не заслуживает тебя. Убей её, ты, чёртова тряпка, убей сейчас же. Столкни её с обрыва. Обглодай её кости. Обглодай её кости. Обглодай её кости.

Я сжимаю руль с такой силой, что белеют костяшки пальцев, в попытке заставить голоса уйти.

Обглодай её кости, высоси её мозг, покажи ей покажи ей покажи ей.

Сегодня голоса звучат реальнее, хотя я знаю, что это не так. Это не мой голос, всего лишь имитация, страшная маска, самозванцы. Они не настоящие.

Лишь мой голос настоящий.

А эти голоса — нет.

Но становится всё труднее и труднее различать их.

Летом у нашей горы появляется странная особенность: время словно замедляется, почти останавливается, и дни сливаются друг с другом. Один день перетекает в другой, затем в следующий, и вот я уже обнаруживаю, что снова еду на групповую психотерапию.

Однако на сей раз я достаточно быстрая, и забиваю право вести машину. Я игнорирую возмущённый взгляд Финна, когда мы садимся в автомобиль и, отъезжая от дома, самодовольно ему улыбаюсь (по-настоящему, а не фальшиво).

Мы съезжаем вниз по крутым склонам горы, и шины скрипят по мокрому от дождя гравию. Финн смотрит в окно, погрузившись в свои мысли, когда мы проезжаем «то место». Место, где разбилась и погибла наша мама.

К ближайшему дереву привязаны яркие цветные ленты, и рядом стоит маленький простенький крест. Здесь одиноко, благоговейно и тихо. Обычно я стараюсь игнорировать это место, потому что иначе оно слишком сильно заставляет болеть моё сердце.

Неожиданно Финн поднимает голову.

— Можешь остановиться?

Вздрогнув, я притормаживаю и съезжаю на обочину.

— Что случилось?

Он отрицательно качает головой.

— Ничего. Мне просто нужно побыть здесь немного.

Финн выходит, и дверь с его стороны скрипит, когда он её закрывает. Я следую за ним, чувствуя себя не по себе, потому что мы никогда не останавливались здесь раньше — ни разу с тех пор, как повесили ленточки и воткнули в землю белый крест. Это священная земля, но также она наполнена эмоциями. А для Финна опасно ступать на эмоциональную почву.

— Что делаешь? — интересуюсь я как можно небрежнее, следуя за ним в сторону крутого склона — туда, где мама сорвалась с обрыва, когда разговаривала со мной по телефону. Балансируя на краю пропасти, мы всё ещё можем видеть, где были сбиты и повреждены деревья из-за столкновения с маминым автомобилем. К горлу подкатывает тошнота.

— Как думаешь, она умерла до того, как приземлилась? — спрашивает Финн бесцветным голосом. Моё сердце сжимается в груди.

— Не знаю.

Я, конечно же, размышляла над этим, но мне ничего об этом неизвестно. Папа не рассказал нам всего, а мне трудно заставить себя спросить.

— А как насчёт другой машины? — интересуется Финн, его взгляд устремлён в овраг, старательно избегая меня. Я делаю вдох, а затем — выдох, отталкивая чувство вины подальше от себя: через гору, через скалы, прямиком в воду.

— Не знаю, — честно отвечаю я.

И это правда, потому что папа не рассказал нам, что впоследствии случилось с пассажирами другой машины. Кто они, сколько их было. Он считал, что я и так слишком сильно испытываю необоснованное чувство вины, и с меня достаточно боли и страданий. Он не стал говорить об этом и на несколько недель запретил включать телевизор — на всякий случай, если вдруг это событие осветят в новостях. Можно подумать, что он обезумел, но в то время я была настолько погружена в скорбь, что почти этого не замечала.

Проблема в том, что это не ослабило чувство вины.

Потому что я убила людей.

Выбоины, вырезанные на деревьях металлом столкнувшихся машин, поломанный лес — всё это свидетельства той аварии. В кого бы ни врезалась мама, он мёртв. Это очевидно.

И это моя вина. Я убила их, как убила и её.

Единственный наболевший вопрос: сколько их было в машине? Был ли это один человек? А может, пара? Целая семья?

— Как думаешь, там были дети? — тихо спрашиваю я, поскольку одна лишь мысль об этом… Боже . Это невыносимо. Я представляю испуганных маленьких детей, пристёгнутых к автомобильным креслам, все в крови и с искривлёнными от ужаса лицами. Я зажмуриваюсь, отталкивая воображаемую картину.

— Не знаю, — так же тихо отвечает Финн. — Если хочешь, можем это выяснить. Поискать в газетных статьях. Если, конечно, считаешь, что знание лучше не знания.

С минуту я размышляю, потому что это заманчиво, так заманчиво. А потом отрицательно мотаю головой.

— Если папа не рассказал нам, то всё действительно было ужасно, — наконец решаю я. — И значит, мне лучше не знать.

Финн кивает и молча разглядывает деревья.

А потом произносит:

— Но что на этой горе делала другая машина? Мы единственные, кто тут живёт. Больше ни у кого не было повода приезжать сюда поздно ночью. Дом был закрыт.

Этот вопрос я задавала себе с тех пор, как это произошло. Выходя из поворота, мама ехала посередине дороги, потому что не ожидала, что кто-то ещё поедет навстречу.

Но кто-то ехал.

И они столкнулись лоб в лоб.

— Не знаю, — отвечаю я, чувствуя, как леденеет в груди, словно её заморозили и сейчас разобьют. — Может, они заблудились.

Финн кивает, потому что это, скорее всего, единственная возможная причина, имеющая логическое объяснение. Затем хватает меня за руку и крепко сжимает.

— Это не твоя вина.

Его слова просты, но тон серьёзен.

В горле образуется комок, застряв где-то посередине в горле, и его нельзя ни проглотить, ни избавиться.

— Моя. — Мои слова так же просты. — Почему ты не злишься на меня?

Когда Финн наконец-то смотрит на меня, в его синих, как небо, глазах мука.

— Потому что это нельзя изменить. Потому что ты для меня самый важный человек. Вот почему.

Я киваю, теперь зная правду. Он не злится на меня не из-за того, что считает невиновной. Понятно же, что я виновата. Он не злится, потому что я — всё, что у него есть.

— Нам нужно ехать, а то я опоздаю.

Я киваю, соглашаясь, и мы отходим от края. Бросив последний взгляд на печальный овраг, мы забираемся обратно в машину, мокрые от мелкого дождика и собственных слёз, и молча направляемся в больницу.

Уже в здании Финн поворачивается ко мне, прежде чем проскользнуть в комнату психотерапии:

— Там группа поддержки для людей, потерявших родных. Тебе стоит туда заглянуть.

— Теперь ты говоришь, как папа, — с досадой отвечаю я. — Мне не нужно с ними беседовать. Ведь есть ты. А лучше тебя меня никто не поймёт.