Антуан д'Эстет - Flamma

— Я не считаю себя достойным совершать священные таинства, покуда имя мое остается запятнанным, — проговорил архидьякон, придавая сказанному прежде несколько иной смысл, — ибо не хочу пятнать людей мне доверяющих, той грязью, что приписывают мне люди меня подозревающие.

***

Случай с причетником ясно показал архидьякону насколько подорваны его внутренние силы и на какие оплошности он в таком состоянии способен. Однако отменять договоренную с епископом поездку в театр Люциус не стал, наоборот, он ожидал ее едва ли ни с большим нетерпением, нежели любивший такого рода развлечения прелат, ведь эта поездка, ранее задуманная как средство борьбы с распущенными Бэкингемом слухами, теперь могла послужить еще и средством для успокоения самого архидьякона.

И театр оправдал ожидания. Пусть это был не разукрашенный и раззолоченный «Глобус» с роскошными ложами, а всего лишь огороженная площадка под открытым небом с расставленными полукружьем рядами стульев, театр этот был прекрасен. Не видом своим, а царившим в нем настроением. В отличие от элитных опер и театров, в фойе которых властвовали чопорность и путы этикета, здесь бал правила безмятежная веселость. Лица окружающих стариков и детей, молодых пар и счастливых семей — словом всех, от мала до велика, сияли искренним удовольствием и, пробуждающей в сердце радость, приветливостью. Даже горе и слезы здесь воспринимались иначе, ибо наблюдались только на театральных масках и в сценках подобных тем, какую с умилением созерцал епископ.

Мальчик лет семи, выпрашивая что-то у родителей, больно кусал себе губы и плотно сжимал кулачки, заставляя себя плакать. При этом все выглядело так, будто он наоборот всячески старается сдержать слезы, и это только увеличивало сострадание к нему. А получив желаемое, сорванец мигом иссушил свои слезы, и на его по-детски хитрой физиономии вновь заиграла довольная улыбка.

Епископ от души засмеялся.

— Если лицемерие это грех, — весело проговорил он, — то мы находимся прямо в храме поклонения ему. — И, повернувшись к архидьякону, шутя, спросил: — Тебя это не смущает, Люциус?

— Нет, — улыбнувшись, ответил тот. — У каждого греха есть степень и влияющие на нее обстоятельства: это как «грабить богатых, чтобы раздавать деньги бедным» или скажем, «ложь во спасение».

Действительно, окунувшись в атмосферу добра и радости, архидьякону наконец-таки удалось выбросить из головы угнетающую философию «Отверженных»; и он задумался:

«К чему разделять мир на черное и белое, когда в нем присутствуют не только сотни оттенков серого, но еще и целый спектр радужных цветов?».

***

Кто-то объявил о скором начале представления, и народ поспешил к расставленным для него стульям. Туда же направились и оба священника.

Епископу хотелось занять место поближе к сцене, но архидьякон, которого, пожалуй, даже больше чем спектакль, интересовали собравшиеся здесь люди, настоял на том, чтобы сесть в последних рядах. И не прогадал…, перед ним раскинулась целая жизнь: маленький мальчик угостил свою столь же малого возраста соседку конфетой; хорошенькая девушка лет семнадцати игриво потрепала волосы своего восьмилетнего братца; молодой человек, двумя рядами выше, с нежностью посмотрел на эту девушку; а рядом с ним обменялась мимолетным поцелуем, тут же стыдливо покраснев, немолодая уже пара.

Даже сердце в груди как будто бы становилось больше от созерцания этих сияющих добром и любовью лиц, но и среди них не все были счастливы. На следующем перед Люциусом ряду и немногим от него левее сидел, выделяясь своим понурым видом, Кристофер — тот самый грум, что так недавно провожал архидьякона до входа в «Стар Инн». Он был взволнован и чуточку бледен, а взгляд его, в отличие от остальных, был направлен не на сцену, где артисты приготовляли свой нехитрый реквизит к предстоящему спектаклю, но куда-то в сторону — в самую гущу зрителей.

«Жанна Обклэр», — догадался Люциус даже раньше, чем увидел ту на кого смотрел молодой конюх.

И с души архидьякона снова исчезла легкость. Грусть одного, — пусть мало, но знакомого человека (тем более что эта грусть, как думал Люциус, отчасти была и его виной), — пересилила веселье всех окружающих; он помрачнел, но уже через мгновенье понял, что это не самый неприятный сюрприз: на стул рядом с Кристофером опустился… Мортимер.

— Сударь, у вас больно угрюмый вид для столь чудного места, — усаживаясь, обратился сектант к Кристоферу; и с видом демона-искусителя прибавил: — Не случилось ли у вас какого… несчастья?

Последнее слово он произнес, чуть повернувшись и криво улыбнувшись Люциусу, словно хотел показать: «Этот человек выбран мной неслучайно». Но архидьякон не принял содержавшегося в этой улыбке вызова, он надеялся узреть крах сектанта о чистоту чувств Кристофера и решил не вмешиваться… пока.

— Нет, сударь, — отвечал тем временем молодой человек. — Благодарю вас за участие, но я напротив очень счастлив или… — его глаза подернулись мечтательной дымкой, — …почти.

— Хм, — пробормотал «Отверженный», неторопливо отворачиваясь от Люциуса. — Как же обманчивы бывают внешние проявления наших чувств. Впрочем, и намерений тоже. Однако вы явно…

Договорить Мортимеру не удалось: в готовившуюся начаться борьбу за душу Кристофера неожиданно (даже для архидьякона) вступил епископ.

— Оставьте, господин Култ, — просто, но с каким-то внутренним сознанием своего превосходства сказал он. — Разве вы не видите: молодой человек влюблен.

Кристофер смущенно покраснел; а удивлению Мортимера так и вовсе не было придела: очень немногие знали фамилию главы «Отверженных», чтобы он мог предвидеть подобное.

— А могу я узнать, кто вы? — спросил он, на миг даже позабыв о своей жертве.

— Разумеется, — с прежней самоуверенностью ответствовал прелат. — Только для этого нужно хотя бы изредка посещать храмы и соборы города. Я — епископ Лондонский.

Мортимер улыбнулся. Как ни странно, но прозвучавший титул только обрадовал его: в глазах сектанта он придавал предстоящему противостоянию какой-то мистический оттенок.

«Итак, глава секты „Отверженных“ и первосвященник официальной церкви Лондона», — с удовлетворением сильной личности получившей достойного соперника подумал Мортимер. — «Прекрасно!».

А вслух, дабы попробовать силы в противоречии, произнес:

— Думаю, ваше преосвященство ошибаетесь, называя любовью страсть.

— Любовь мягкими волнами чувств обволакивает сердце и душу, страсть же беспросветной пеленой затуманивает рассудок — их невозможно перепутать, — отозвался прелат, но смотрел он при этом на Кристофера, ясно давая понять сектанту, что вступил в этот разговор отнюдь не ради собственного (и тем более не ради Мортимерова) удовольствия. Однако «Отверженный» сделал вид, что не замечает пренебрежительного к себе отношения со стороны священников.