Антуан д'Эстет - Flamma

— Чума стала для нас знаком божьим.

— Она показала нам суть этого несправедливого и жестокого мира.

— Ибо выживали в нем лишь те, кого наши прежние взгляды считали этого недостойными. А достойные?..

— Нам проще верить, что они… «освобождались».

Люциус в полной растерянности старался поймать взгляд хоть кого-то из Чумных врачей, чтобы прочесть в нем опровержение их же собственным словам; но в прорезях бронзовых масок он находил лишь пустоту.

— Но я выжил, — опуская голову, пробормотал архидьякон.

— И вы убийца, — прозвучал вполне предсказуемый ответ.

— Вы! выжили, — надеясь обратиться к светлому прошлому Чумных врачей, добавил Люциус.

— И кто мы теперь?! — холодно отозвались те.

А Мортимер смотрел на Люциуса и наслаждался его растерянностью. Он видел, что если архидьякон до сих пор не склонился под тяжестью предложенных ему сектой новых воззрений, то, по крайней мере, собственные его убеждения были, несомненно, поколеблены.

— Итак, Люциус, займете ли вы среди нас свое место? — спросил лидер «Отверженных», почти не сомневаясь в том, что архидьякон, наконец, сдастся.

Но тот, все же, не торопился с ответом; он медленно повернулся к выходу, и едва заметная улыбка мелькнула на его губах при виде отброшенного им и теперь неприглядно лежавшего за границами освещенного овала кресла.

— Нет, — твердо сказал он, вновь оборачиваясь к сектанту. — Я привязан к «Отверженным» и прекрасно осознаю это, но…

Тлеющий в глазах архидьякона огонек насторожил Мортимера

— …не отрекаясь от секты, вступать в ваш совет я, тем не менее, отказываюсь.

При этих словах глава «Отверженных» судорожно сжал подлокотники и, сверля Люциуса взглядом, приподнялся со своего места.

— Что?! — переспросил он, задыхаясь от ярости.

И Люциус понял, что угадал верно: он был нужен не всем «Отверженным», а одному только Мортимеру. Зачем?.. почему?.. какие цели преследовал этот человек?.. — архидьякону не было известно, но возможность нарушить его планы стоило использовать. Вот только и Люциусу, и Мортимеру, и всем двенадцати Чумным врачам было ясно, какая у подобной возможности должна быть цена.

— Вы понимаете, что это значит? — поинтересовался один из сектантов, пока остальные, шепча, переглядывались.

— Да, — вызывающе просто ответил архидьякон.

Мортимер побледнел и стал покусывать губы, а Чумные врачи вновь зашептались, поворачивая друг к другу клювы своих бронзовых масок.

— Что ж, — произнес, наконец, один из них, — в таком случае вы должны пройти обряд посвящения и… — он замялся и замолчал, поймав на себе отнюдь не доброжелательный взор Мортимера.

— …мы больше не потревожим вас, — продолжил за него другой. — Возвращайтесь в Собор святого Павла: мы сообщим вам об испытании позже, но… вы уже знаете, каким оно будет.

Люциус спокойно кивнул; он старался не думать о будущем. Однако глава «Отверженных» не желал так просто отпускать его.

— Нет! — не своим голосом возразил он, вставая. — Господин Флам явил нам свое падение, прежде! чем ему было сделано предложение. Да и знает его преподобие о нас теперь гораздо больше, нежели другие (в том числе уже посвященные) члены общества. А посему я настаиваю на том, чтобы испытание его преподобия было серьезнее, чем у нас обычно принято.

Мортимер обвел присутствующих почти властным взглядом, и Чумные врачи покорно склонили перед ним головы.

— Например, — теперь сектант смотрел только на архидьякона, — Ребекка Эклипс.

Это имя было произнесено с таким жестоким выражением, что у архидьякона, никогда ранее его не слыхавшего, по непонятной причине сжалось сердце. И как оказалось не у него одного.

— Ребенок!? — вырвалось изумленное восклицание сразу у нескольких Чумных врачей.

Люциус вздрогнул; и даже среди падших поднялся ропот недовольства и осуждения. Но Мортимер властным жестом прервал гомон своей стаи.

— Если его преосвященство справится с данным ему испытанием, я отпущу его, — не терпящим возражений тоном сказал он, — если же нет — займет место в совете.

Архидьякон, — которого не устраивало ни то, ни другое, — осмотрелся в поисках хоть какой-то поддержки; но в отличие от него, Чумных врачей поставленные Мортимером условия удовлетворяли вполне.

— Да будет так, — выразил их общее мнение, раздавшийся в тишине одинокий голос.

Архидьякон еще раз осмотрелся.

— Странно… — проговорил он, — готов был поклясться, что раньше под этими масками были человеческие лица, — и резко повернувшись к двери, раздраженно бросил: — теперь я не возьмусь этого утверждать.

Предложенная «Отверженными» дилемма лишила архидьякона душевного равновесия и ясности мыслей: он боялся не найти выхода из сложившейся ситуации, он опасался необдуманных действии, он остерегался ошибок… ему требовался покой. Поэтому следующие несколько дней архидьякон провел в одиночестве своей кельи, почти не покидая ее, и лишь однажды, вняв просьбе причетника Павла, спустился к своим прихожанам. Он надеялся, что такая мелочь не сможет повредить ему, но когда узнал, зачем именно его позвали, когда увидел счастливо улыбавшуюся молодую пару и светлый лик упеленатого младенца, которого ему предстояло крестить, сознание чуть было не покинуло архидьякона.

Поддерживаемый обеспокоенным Павлом вернулся он в келью и, сразу же бессильно сев на кровать, страдальчески обхватил голову руками. А причетник растерянно смотрел на него и не знал, как следует поступить: он почему-то догадывался, что Люциусу не требуется доктор, что его недомогание имеет несколько иную природу.

— Что мне им сказать, ваше преподобие? — немного погодя, робко спросил Павел у замершего архидьякона.

Тот не отвечал: он был безмолвен, недвижен и, казалось, даже не слышал обращенного к нему вопроса. Но так только казалось.

— Смею ли я — убийца, — крестить невинное дитя? — отнимая руки от своего лица и устремляя на причетника взор блеснувших глаз, произнес Люциус.

Павел, пораженный его словами, отшатнулся: он, как и все в Лондоне (а быть может уже и за его приделами), был наслышан сплетнями о причастности архидьякона к ритуальным убийствам, но никогда, в том числе и сейчас, этому не верил.

«Признание это, лихорадочный бред или помутившийся рассудок?» — мелькнула в его голове недоуменная мысль. Однако возможность первого, тут же, была отметена вырвавшимся из его уст (и бывшим более чем недоверчивым) восклицанием:

— Убийца?.. вы?!

Теперь уже пришлось удивиться Люциусу. После своего визита в «Стар Инн» он был разбит и ему изменило обычное его хладнокровие — он позволил себе слабость и допустил глупость, по сути непростительные; он уже корил себя за малодушие, но Павел… Павел дал ему возможность все исправить.