Антуан д'Эстет - Flamma

Люциус вздрогнул: наученный общением с Филиппом он понял, что! должна означать эта фраза.

— И наш долг: отделить зерна от плевел, — выспренно провозгласил сектант, начиная подтверждать догадку архидьякона. — Вот только земля больше не годна для посева… и зерна заслуживают лучшей почвы — лучшего мира; а этот… — он выдержал риторическую паузу, — он для нас — для тех, кто хочет хорошо жить здесь… сейчас…

Архидьякон и трактирщик, наконец, добрались до заветной двери.

— Ибо в аду! — все еще раздавалось за их спинами, — хорошо может жить лишь падший.

И эти слова стали последним, что Люциусу довелось услышать из сектантской проповеди. Трактирщик приподнял перед ним тяжелую бархатную портьеру, и священник, толкнув дверь, с поблекшим взором перешел в следующую комнату.

Помещение, в которое вошел архидьякон, оказалось необычным и немного пугающим: тусклый свет оставлял в непроглядной тьме углы этой уходящей вдаль прямоугольной комнаты; а в освещенном всего лишь дюжиной свечей овале, из предметов мебели, было только четырнадцать, окружающих абсолютно пустое пространство, высоких кресел. Два из них (места в закруглениях этого овала) пустовали, а на двенадцати других, расположились темные, закутанные в какие-то подобия черных хламид, фигуры. Они чем-то походили на архидьякона, вот только лица их скрывались далеко не капюшонами, а бронзовыми масками со зловеще поблескивающими в свете пляшущего свечного огня клювами.

«Чумные врачи», — сразу узнал эти одеяния Люциус, тем не менее, невольно вздрогнув, когда все двенадцать металлических клювов повернулись в его сторону. Однако и не имевший выхода в предыдущей комнате гнев, здесь, — среди бывших коллег архидьякона, — вырвался наружу.

— Так значит, мир есть ад? — грозно вопросил он, сделав пару шагов в направлении совета и обводя всех его членов жестким, почти физически ощутимым, взглядом.

И громкий голос его, в пустом и до сих пор тихом пространстве, отдался таким эхом, что теперь уже настал черед Чумных врачей от неожиданности встрепенуться. Немного жутко было наблюдать, как эта стая огромных черных птиц взволнованно переглядывается, поворачивая друг к другу свои бронзовые клювы; но волнение скоро улеглось.

— Вы слышали речь нашего проповедника, брат, — произнес один из членов совета до странности искаженным маской голосом. — Нам нечего добавить.

Люциус скривил губы; слово «брат» неприятно резануло его слух.

— Магистр? — с презрением проговорил он, через плечо, взглянув на продолжавшего стоять в дверях трактирщика. — Брат? — тем же тоном добавил он, переводя взор обратно на совет. — Хм…

Чумной врач, сидевший ближе всех к двери, молчаливым жестом отпустил трактирщика; тот, пятясь и кланяясь, вышел. А Люциус тем временем, словно бы и не заметив этого, продолжал:

— Не слишком ли вы поторопились, зачислить меня! в лоно вашей извращенной веры?

Однако стоило трактирщику уйти, как из, тонущего в тени, противоположного конца залы, на свет выступил еще один «Отверженный» — Мортимер. И именно он стал тем, кто ответил на вопрос священника.

— Разве вы еще не поняли Люциус? — чуть насмешливо обратился он к архидьякону; и, усевшись в одно из остававшихся свободными кресло, двумя руками указал на оказавшихся по обе стороны от него Чумных врачей. — Вы были одним из них. И ваше место рядом с ними. — Он улыбнулся. — А впрочем, нет. — И, кивнув вправо, сказал: — доктора… — затем влево: — священники… Вы же, — его взгляд уперся в Люциуса, — врачеватель и тел и душ человеческих. Вы лучший из них. Вот ваше место.

И Мортимер показал на единственное еще не занятое кресло — место, прямо против самого главы «Отверженных». Однако Люциус и не думал садиться в него, наоборот, задрожав всем телом, он сделал несколько шагов вперед…

— Нет! — чуть ни прорычал он.

…и твердой рукой отшвырнув предназначенное ему кресло, решительно двинулся в сторону удивленно вскинувшего брови Мортимера.

— Это они! когда-то были такими как я, — говорил сам себя распалявший архидьякон, откидывая капюшон и с пылающим взором неуклонно приближаясь к сектанту. — И мне больно видеть, как те герои, что рискуя жизнью, помогали пораженным чумой и отчаянием людям, теперь несут и проповедуют столь же гнетущее отчаяние сами. — Он широким жестом обвел всех, скрывающихся под масками, Чумных врачей: — Не они ли (не смотря на свои ужасающие одеяния) олицетворяли то бескорыстное добро, чистоту и сострадание, какие вы! — архидьякон ткнул своим длинным тонким пальцем в направлении Мортимера, — низводите до ранга нашим миром недостойных и стремитесь, — он с едким сарказмом усмехнулся, — «освободить»?

С такими речами Люциус дошел уже до самой середины освещенного овала, но властный взмах Мортимера заставил его остановиться.

— Судя по вашему настрою и прежнему опыту нашего общения, — сдерживая легкое раздражение проговорил «Отверженный», — особого желания прислушаться к словам проповеди и ко мне лично, вы не испытываете; что ж… — он нервно сжал губы, — тогда послушайте ИХ!

Темные балахоны беспокойно зашевелились, услыхав сей призыв Мортимера; один из Чумных врачей поднялся с места и, словно тень, скользнув к архидьякону, заговорил:

— Они шептали: «За что?!», но Чума не щадила их.

Другой голос из-под бронзового клюва прохрипел уже справа от Люциуса:

— Они взывали к Богу: «Сбереги наши семьи!», но и те забирала безжалостная погибель.

Третий сектант пугающе бесшумно подплыл слева:

— Сколько чудесных, незлобивых исповедей вы слышали от людей кротких и чистых, но… обреченных?

А из-за спины, архидьякон услышал, пронзающий слух, свистящий шепот:

— Вспомните! Ведь и вы там были… среди нас.

Эти слова, эти воспоминания, эти исковерканные бронзовыми клювами голоса: их треск, свист, хрип и шипение… у архидьякона закружилась голова. А на смену четверке вернувшихся на свои места Чумных врачей, к Люциусу приблизилось четверо других.

— Из окон богатых карет доносилось облегченное: «Уф!.. Я, было, струхнул, что буду наказан за свои грехи», — говорил один из вновь окруживших архидьякона сектантов.

— А сколь серьезно звучали отклики сидящих рядом жен и детей: «Поделом бы тебе!», — подхватывал другой «Отверженный».

— Сколько постыдных тайн и мыслей читали вы тогда на лицах покидавших город нечестных купцов, избалованных дворян и продажных чиновников? — спрашивал третий.

— Вспомните! Ведь и вы там были… среди нас, — повторил однажды произнесенную фразу четвертый.

А Люциуса била мелкая дрожь; в нем уже не было ярости, в нем не было даже уверенности… его наполняло лишь смятение. Но и теперь Чумные врачи не оставили архидьякона в покое: шелест черной ткани по каменным плитам пола означал, что и последняя четверка «Отверженных» готова обрушить на Люциуса порцию, накопившейся в них за время Великой Лондонской Чумы, желчи.