Антуан д'Эстет - Flamma

Однако в тот самый момент, когда Люциус еще только обдумывал свое решение, кучер, убедившийся в том, что архидьякон находится в карете и долгое время не слыхавший от него никаких новых приказаний, уже подстегнул лошадей, и экипаж, увлекаемый бодрой рысцой пары першеронов, двинулся в сторону епископского дворца.

***

В епископском дворце, как впрочем, и во всем, что имело отношение к нынешнему епископу Лондона, сквозила его неуемная страсть к роскоши и яркому свету. Большие окна; белоснежные, как в Уайтхолле, стены; просторные помещения, уставленные множеством золотых канделябров, и хрусталь подвешенных под сводами дворца люстр: ослепляли всякого, кто входил сюда с улиц, туманом или серыми тучами, лишенных солнца. А теплые тона деревянных перил и дверей, украшенных оригинальной резьбой и необычайно приятных для рук, говорили о радушном гостеприимстве этой светлой обители. Архидьякон же, как никто другой мог рассчитывать на гостеприимство ее хозяина. Но слуги епископа, которым Люциус был хорошо знаком, почему-то встретили его с заметным холодком и неприязнью.

Весьма сдержанным оказалось и приветствие самого епископа; из-за чего начало разговора двух друзей получилось на редкость сухим и безынтересным. А вскоре их беседа, состоявшая из ничего незначащих общих фраз, и вовсе угасла.

В гостиной епископского дворца повисло долгое и тягостное для обоих священников молчание.

— Около месяца назад, — наконец тихо заговорил епископ, сознавая, что роль хозяина налагает на него некоторые обязательства по отношению к гостю, — когда весь город обсуждал убийство барона Анкепа, возвратившийся в Лондон король спросил меня: «Вы уверены в невиновности господина Флама?», — и я ответил: «Да, ваше величество, — уверен!». — Прелат метнул на архидьякона быстрый взгляд. — И хоть голос мой тогда был тверд, в душе я все-таки позволил себе усомниться.

Люциус слушал епископа, не поднимая головы, и не заметил его взгляда; тот продолжал:

— Смерть Маркоса Обклэра (как ни стыдно этого признавать) успокоила меня, но… — епископ вздохнул, — погибли еще двое: твой! пациент, — он снова испытующе посмотрел на Люциуса, — и твой! друг… Скин и Вимер… Они были тво…

На этот раз архидьякон не дал прелату закончить. Улучив возможность защитить себя и при этом не соврать, он поспешил ею воспользоваться и прервал епископа (несправедливость слов которого, к тому же, придала ответу Люциуса необходимые эмоции) на полуслове.

— Я не убивал этих людей! — вздымая на собеседника подернутый пеленой боли взор и дрожа от негодования, чётко произнес он.

И епископ не мог не поверить пылавшим такой искренностью глазам архидьякона.

— Но… — почувствовав себя виноватым перед Люциусом и желая объяснить ему причину своих подозрений, пробормотал он. — Трое из четырех жертв, так или иначе, были…

— Все! — вновь перебивая епископа, поправил архидьякон.

На лице прелата отразилось недоумение.

— Все четверо, так или иначе, были со мною связаны, — горько усмехнувшись, пояснил Люциус; и, видя, что епископ все равно ничего не понимает, поведал ему о недавнем признании молодой девушки и… о её родстве с Обклэром.

Епископ нахмурился, не зная, что и думать. Столь резкий переход архидьякона от самозащиты к, по сути, самообвинению попросту сбил его с толку. Он молчал, но и в самом его молчании читались признаки тяжелой внутренней борьбы — борьбы между личной дружбой и общими для всего города подозрениями.

В беседе вновь возникла пауза; и на всем протяжении ее Люциус, с видом полной безмятежности, наблюдал за разрываемым противоречиями прелатом. Он был так спокоен, потому что заранее знал итог этой борьбы.

«Я позволил себе усомниться… Голос мой был тверд…”, — вспоминал Люциус, произнесенные епископом каких-нибудь пять минут назад, слова; и в том числе главную его фразу: — «Да, ваше величество, — уверен!».

Это «уверен», сказанное однажды самому королю, и было основанием спокойствия архидьякона. Он понимал, что епископ сделал свой выбор задолго до! того как начал эту борьбу с самим собой.

«А значит и сейчас результат склонится в мою пользу», — решил архидьякон, с удовольствием отмечая, что для подтверждения такого вывода прелату не хватает одного лишь последнего толчка.

И в тот самый миг, когда епископ мысленно задавался вопросом: «Кто же если не Люциус мог совершить все эти убийства?», тот, будто в ответ, произнес:

— Известно ли вам что-либо… об «Отверженных»?

Такое неожиданное вмешательство в течение его мысли заставило епископа вздрогнуть; но главное оно возымело свое действие: в глазах прелата вдруг что-то переменилось. Смерть барона Анкепа… королевские торжества… секта… — всего только одной фразой Люциус наметил цепочку прошедших событий, по которой епископ теперь строил ложное понимание настоящего.

— Да, да… — озаренный подброшенной ему догадкой, зашептал он. — Я помню, как в Уайтхолле ты говорил о некоей секте. Кажется… — он замялся, будто стараясь дословно вспомнить все сказанное в тот вечер архидьяконом, — к тебе в Собор приходил человек, которого представители этой секты толкали на преступление.

— Филипп Вимер был этим человеком, — с каким-то надрывом и болезненным раздражением в голосе, отозвался Люциус. — Именно его понуждали к убийству «Отверженные». Он не сделал этого… и потому погиб сам.

Несмотря на некоторую резкость, с какой все это было сказано, слова архидьякона, тем не менее, произвели на епископа хорошее впечатление. Его взгляд, поначалу тирады Люциуса — растерянный, к концу ее наполнился сочувствием и жаждой примирения.

«Передо мной вновь предстает верный друг и союзник», — подумал архидьякон, а вслух, с легким поклоном (словно извиняясь за проявленную несдержанность), произнес: — Но вы так и не ответили на мой вопрос, ваше преосвященство.

— Да, — нехотя протянул епископ (очевидно, он считал эту тему далеко не самой приятной). — Мне известно об этой… организаций.

— Значит, вы знаете о существовании в вашей епархии подобной секты и ничего не предпринимаете? — вскинул голову Люциус.

— Хм… Я не считаю это необходимым, — парируя упрек, содержавшийся в этом возгласе, сказал епископ. — Ты ведь должно быть в курсе, каких убеждений придерживаются эти люди?

— Жизнь, есть приговор, а смерть — избавление, — повторил архидьякон то, что когда-то слышал от Филиппа Вимера.

— Да, — подтвердил епископ. — В общих чертах конечно, но суть верна; и ты должен понимать, что подобные взгляды противны самой человеческой природе, а значит, рано или поздно изживут себя.

— Но перед этим… — тихо и грустно возразил Люциус, подходя к широкому окну гостиной и глядя на бурлящий жителями город, — сколько слабых душ поддастся сей развращенной вере? — А через мгновенье, с горечью осознав, что снова упомянул слова погибшего Филиппа, добавил: — И сколько достойных людей, эти заблудшие, во имя ее, погубят?