Антуан д'Эстет - Flamma

— Я все равно не понимаю вас, — сказал он и, решив не затягивать этого разговора, добавил: — Чего вы хотите?

— Справедливости, — коротко отозвался сектант. — Ведь мы оба знаем, кто на самом деле! совершил эти убийства.

«Так вот оно что!», — не проявляя ни малейших признаков волнения или страха, подумал Люциус. — «Впрочем, ты лишь подтвердил то, о чем я уже догадывался из вашей записки Вимеру».

Действительно: уже тогда он был поражен тем, как скоро «Отверженные» узнали о смерти Обклэра, и сделал соответствующие выводы.

«Но самого главного ты мне не сказал…» — продолжал размышлять архидьякон, прожигая своего собеседника испытующим взором: — «Чего ты все-таки хочешь?».

Мортимер спокойно смотрел на молчавшего архидьякона и, не мешая ему думать, терпеливо ждал продолжения беседы.

— Тогда почему вы пришли ко мне? — спросил, наконец, Люциус, имея в виду то, что подобная информация заинтересовала бы и полицию.

Губы Мортимера скривились в лукавой ухмылке.

— Мы просто не терпим лжи, — начал он, — и…

Тихий смех архидьякона, вызванный этой фразой, прервал его.

— Уж не собираются ли «Отверженные» меня усовестить и склонить к добровольному признанию? — с мрачной язвительностью и каким-то особым (почти презрительным) упором на слово «отверженные», проговорил Люциус.

Однако сектант не оценил сарказма.

— Вы не дали мне договорить, господин Флам, — произнес он. — Мы не терпим лжи, и хотим, чтобы слухи… — Мортимер сделал паузу и выразительно взглянул на священника, — стали правдой.

Архидьякон удивленно вскинул брови.

— А для этого, — заключил «отверженный», — вы должны вступить в наше общество.

Удар, вследствие его непредсказуемости, оказался поистине ошеломляющим. Люциус предвидел всё, включая шантаж и разоблачение, но того что дело примет такой оборот он не ожидал.

— Значит, если я откажусь, вы донесете на меня? — задумчиво пробормотал он, решив уточнить, какой характер несет это требование; и по ответу Мортимера…

— Нет, — просто сказал ему сектант. — Но вы согласитесь.

…понял, что не ошибся: это не шантаж — это предложение.

«Но если не раскрытием моей тайны, — подумал Люциус, — то… как иначе можно заставить меня принять такое предложение?».

Он надеялся услышать от «отверженного» разъяснения по этому вопросу, но Мортимер сказал уже все что хотел. Он повернулся, собираясь уходить, и даже сделал несколько шагов к выходу из Собора… но, все же, вдруг остановился.

— Кстати, — сказал он, словно что-то припомнив. — А почему вы оставляли на телах убитых черные жемчужины?.. Они ведь очень дороги.

— Я не оставлял их, — отозвался священник, неприятно удивившись тому, что Мортимеру это неизвестно.

Сектант засмеялся, но спорить не стал.

— Пусть так, — согласился он. — Тогда я поставлю вопрос иначе. Как вы считаете: почему на телах погибших были обнаружены именно черные жемчужины?

Архидьякон нахмурился. Он и сам не раз думал об этом. И зная (в отличие от горожан), что сектанты не имеют никакого отношения к убийствам, был в еще большей растерянности, чем все остальные. Правда, его больше интересовало, кто оставляет жемчужины, а не почему они черные. Но и на этот счет у него, все же, было одно предположение.

— Жемчуг есть душа… — с неохотой (ибо само решение архидьякона ответить на такой вопрос, должно было стать для Мортимера подтверждением его причастности к этой загадке) проговорил Люциус, — и у тех о ком мы говорим, она была далеко не светлого оттенка.

«Отверженный» как-то зловеще улыбнулся.

— Так я и думал, — пробормотал он; и, уходя, добавил: — Хорошие люди обходятся дешевле…

После ухода Мортимера архидьякон был сам не свой. Им овладело беспокойство. Беспокойство тем большее, что оно было не вполне определенным:

«„Отверженные“ знают о моих преступлениях, но даже не думают выдавать меня», — рассуждал Люциус, — «а наоборот, приглашают в свою секту, при этом, будучи абсолютно уверены, что я соглашусь».

Вот эта-то уверенность и смущала архидьякона. Он не испытывал ни малейшего желания принимать приглашение сектантов, но некоторые, полные тайного и угрожающего смысла, слова Мортимера, вкупе с тем, что Люциус уже знал об «Отверженных», тревожили его.

«Какими средствами будут они добиваться моего согласия?» — вопрошал самого себя священник. — «И зачем я им нужен?».

В поисках ответов, архидьякон вновь и вновь возвращался в памяти к разговору с Мортимером, но, кроме туманных фраз и недомолвок сектанта, в том разговоре вспомнить ему было нечего. Разве что какой-нибудь скрытый намек — намек на нечто неприятное и даже трагичное долженствующее вскоре воспоследовать и явить Люциусу весь ужас намерений «Отверженных»: без сомнения жестоких и беспощадных. Однако невозможность угадать эти намерения заранее была для архидьякона более всего невыносимой. И именно ощущение собственной беспомощности мучило Люциуса в тот момент, когда визит епископа и господина Рена заставил его взять себя в руки. Впрочем, ненадолго.

— Дьявол! — вырвалось у него сразу же после их ухода. И это отчаянное восклицание означало: «Предпринять что-либо сейчас я бессилен… остается лишь ждать».

***

Ожидание продлилось недолго. 10 марта 1666 года, то есть ровно через неделю после посещения Мортимером Собора святого Павла, в Лондоне заговорили о новом убийстве. Жертвой стал кожевник с Флит-стрит — метр Энтони Скин. Он умер в собственной постели от страшного недуга, которым (как было известно всем живущим по той же улице) страдал вот уж почти месяц. Так что его смерть на первых порах выглядела вполне естественной и, в сравнении с двумя предыдущими, мало-примечательной. Однако врач, приглашенный для осмотра погибшего на предмет чумы или другой возможной заразы, сразу и очень уверенно заявил о том, что Скин был убит. Причиной для подобного утверждения стали явные признаки отравления и… жемчужина.

Найденный в постели несчастного перламутровый шарик, как и в двух других случаях, привлек к себе наибольший интерес горожан; и в особенности тем, что на сей раз, он оказался белым. Данное обстоятельство смутило если не всех, то очень многих, и даже приехавший в дом Скинов господин Хувер поначалу не хотел признавать это убийство продолжением ритуальных убийств совершенных в феврале. При этом в качестве различия между ними он указывал не только на цвет жемчужины, но также и на то, что ранее мертвых находили лишь на святой земле Собора или старой часовни. Однако заплаканная миссис Скин, долгое время трогательно сжимавшая холодную руку погибшего супруга, услыхав выводы начальника полиции, вдруг позволила ей выскользнуть из своих ладоней и… тем самым заставила Хувера изменить свое мнение. На открывшемся изумленным взорам присутствующих запястье кожевника Скина, все увидели странную картину четко повторяющего форму христианского распятия ожога.