Антуан д'Эстет - Flamma

***

Архидьякону стало известно о случившемся в тот же день. Сначала его насторожили косые взгляды и перешептывания прихожан Собора, а немногим позже, вновь навестивший Люциуса Филипп Вимер, разъяснил ему некоторые подробности относительно того, что именно взбудоражило горожан и почему они столь подозрительно на него, — Люциуса, — смотрят.

— Говорят, будто в прошлом месяце вы осматривали некоего метра Скина… — наскоро поздоровавшись со священником, проговорил молодой человек. — Это правда?

— Да, — самым естественным тоном ответил архидьякон. — А почему вы спрашиваете?

«… об этом» — мысленно прибавил он к своему вопросу; но быстро сопоставив поведение своих прихожан с последними событиями (в частности — с визитом Мортимера) догадался обо всем, что мог сообщить ему Филипп… и даже чуточку большем.

Неудивительно поэтому, что Люциус оставался невозмутим всё то время, пока молодой человек рассказывал ему: о смерти кожевника; об ожоге в виде креста на его запястье; о «вдруг» всем и сразу вспомнившемся посещении архидьяконом (тогда еще больного, а ныне погибшего) Скина; и о возникших вследствие этого слухах. Из всего сказанного Филиппом, лишь упоминание о белой жемчужине вызвало на губах священника улыбку — улыбку горькой иронии: ибо только теперь он понял, какой страшный намек крылся под сказанной Мортимером фразой: «хорошие люди обходятся дешевле».

Впрочем, на этом сведения принесенные Филиппом не исчерпывались. Покинув, благодаря Люциусу, секту, молодой человек, тем не менее, никак не мог позабыть столь тревожного этапа своей жизни. Само собой, не забыл он и людей, с которыми его этот этап свел. Правда, теперь он старался избегать их, но вечером накануне гибели Скина, сделать этого ему не удалось. И Филипп рассказал архидьякону о том, как столкнулся с «отверженными». Это произошло совершенно случайно: молодой человек, вместе с приятелем, выходил из таверны на Пудинг-лейн, когда вдруг обратил внимание на троицу знакомых сектантов, шедших мимо и о чем-то негромко разговаривающих. Заметив Филиппа, они поспешно прервали свою беседу. Но и мельком расслышанных имен — Скин и Флам, — оказалось достаточно для того, чтобы главная новость следующего утра привела Филиппа в Собор святого Павла.

— «Отверженные» знают вас и отчего-то интересуются вами, — сказал молодой человек, завершив свое повествование. — Будьте осторожны.

Но и это предупреждение оказалось для архидьякона излишним: и без того он уже понял, что смерть Скина — всего лишь напоминание сектантов об их приглашении.

«Ждать дальше может быть опасно» — с холодной расчетливостью подумал Люциус, озираясь по сторонам и отмечая на себе все новые и новые взгляды прихожан; потом он вспомнил о несчастном кожевнике Скине: — «И, судя по всему, не только для меня».

Так архидьякон решил встретиться с «Отверженными» и собирался сделать это возможно скорее. Однако в течение всей последующей недели ему никак не удавалось осуществить свое намерение. Целых семь дней он был вынужден сопровождать в Соборе святого Павла архитектора Рена, по приказу короля готовившего план реставрации храма. А через семь дней…

***

Через семь дней Лондон потрясло еще одно убийство. На сей раз погиб… Филипп Вимер. Бездыханное тело молодого человека обнаружили ранним утром 17 марта 1666 года прямо посреди одной из городских площадей. Он был задушен. А неподалеку убийцей были оставлены дешевый деревянный крестик и жемчужина, как и в случае со смертью Скина, оказавшаяся белого цвета.

Единственным, но весьма значительным отличием от предыдущих (якобы ритуальных) убийств могла бы явиться найденная в кармане Филиппа записка: «Мы не терпим лжи»; но никто не придал ей должного значения. Оно и не удивительно, ведь понять весь смысл и всю жестокость этого знака, мог только архидьякон.

Смерть Филиппа болью отозвалась в сердце архидьякона. И хотя Люциус давно стал замечать за собой некоторую черствость (следствие прикрытой темным покровом холодного разума души) его, все же, обуяли чувства. В первую очередь вины… и страха, — причины которого он никак не мог понять:

«Боязнь ли то разоблачения или страх перед необходимостью встречи с „Отверженными“?» — думал Люциус. — «Страх ли это вновь потерять кого-то из близких мне людей или боязнь совершить новую ошибку?».

Как бы то ни было, показывать свой страх сектантам (а все опасности, так или иначе, исходили именно от них) архидьякон находил поступком крайне неразумным. Однако если людям свойственно скрывать свой страх, то терпеть неудобства людям совсем наоборот несвойственно. А неудобства Люциусу доставлял целый ряд распространившихся в Лондоне сплетен. Причем эти сплетни, — самым неприятным образом сочетавшие его имя с убийствами Вимера и Скина, — по некоторым признакам (как например: четкая их формулировка, известная доля логичности и несомненная направленность на то, чтобы досадить архидьякону) были обязаны своим появлением, отнюдь не простому горожанину, а представителю дворянского сословия.

Подобная ситуация справедливо вызывала у Люциуса опасения и требовала скорейшего ее исправления. И первым шагом в этом направлении, стало решение архидьякона нанести визит человеку, лучше многих знакомому со двором и светскими пересудами — епископу. Но когда Люциус, выйдя из Собора, собирался сесть в подготовленную для поездки карету, произошло событие, чуть было не заставившее его изменить свои планы: к храму подошла уже знакомая ему девушка. Это она, накануне королевских торжеств в Уайтхолле, призналась Люциусу, что влюблена в некоего священника.

«А судя по тому, как старательно она прячет глаза и как мило краснеет от испытываемого ею чувства ложного стыда — в этот раз она пришла по той же причине», — подумал архидьякон.

И, скоро убедившись в правильности своего предположения, произнес:

— Любовь свою лучше поверить родственнику… или же вовсе тому, кого любите.

Впрочем, он сказал так лишь потому, что мысли его были заняты собственными проблемами; но, тут же, был наказан за свое безразличие поистине ошеломляющей реакцией девушки.

— Моего единственного родственника не так давно выловили из реки, — неожиданно жестко и с каким-то пренебрежительным оттенком в голосе отозвалась она; и, не обращая внимания на то, как Люциус содрогнулся от возможно неосознанного, но столь явного и грубого намека на смерть Обклэра, совсем другим тоном и с абсолютно противоположным чувством добавила: — А тот, кого я люблю — Вы!

Сделав такое признание, девушка видимо испугалась собственной смелости и бросилась прочь от экипажа архидьякона. В свою очередь Люциус, пред мысленным взором которого возникли новые (и такие разные) обстоятельства, оказался в полном замешательстве; а так как эти обстоятельства могли сказаться на предстоящей (к тому же, тщательно им продуманной) беседе с епископом — намеревался отложить запланированную поездку.