Антуан д'Эстет - Flamma

«Как, наверное, здорово иметь семью», — подумал я, и сам испугался того, что посетило мою голову — голову убийцы. Но мечты о счастье не остановить, а прогонять их… так не хочется; и они продолжались:

«Как хорошо таким тихим спокойным вечером идти по улице Лондона держа за руку свое родное дитя, другую руку которого держит прекраснейшая, — ибо любимая, — женщина».

Впрочем, скоро эти светлые думы прервала с грохотом промчавшаяся позади карета. И как слова актеров в театре отражались тенями на полотне, так и мои мысли отразились тенями на освещенной фонарем этого экипажа земле. Очертания трех фигур: мужчины — мои, ребенка — Ребекки и женщины — Маргариты (ибо ни с кем другим я не мог связать это давящее сердце чувство), — растянулись по узкой лондонской улочке, почему-то дружно соприкасаясь руками.

Однако видение почти сразу исчезло и я, было, решил, что это всего-навсего обман зрения, порожденный впечатлениями от недавно просмотренного спектакля, но, ту же, группу теней увидела и Ребекка. Она резко остановилась и, какое-то время не двигаясь, смотрела себе под ноги, а потом… обернулась.

Я был готов ко многому, но никак не к тому выражению ужаса, которое прочел на лице этой малютки. Боже! Как сильно она побледнела, как страшно задрожали в беззвучном крике ее по-детски пухлые губки, а ее глаза… не успел я даже подумать: «Чего она так испугалась», как в ее округлившихся от страха глазах я увидел… себя. Себя, но с развивающимися за спиной черными крылами и… пылающий позади Лондон.

С абсолютной уверенностью, что отражаемая глазами девочки картина на самом деле невозможна, я оглянулся, и, разумеется, никого и ничего похожего не заметил. Однако Ребекка, несомненно, все это видела и главное верила тому, что видела. Она сделала несколько шагов назад, словно отступая от надвигавшегося на нее пожара и вдруг резко развернувшись, бросилась бежать.

***

Люциус не решился последовать за убегавшей девочкой и тревожно-озадаченный случившимся повернул назад — к театру. Там, среди еще не разошедшейся толпы, отыскал он сияющего довольством епископа, и они вместе двинулись к ожидавшей их карете.

Прелат не вспоминал о неприятной встрече с Мортимером, не заметил отсутствия архидьякона после спектакля и не был свидетелем необъяснимого происшествия с маленькой Ребеккой: от этого близившегося к завершению дня он испытывал одно только наслаждение. И Люциус, не желая сбивать радостного настроения епископа, постарался скрыть собственную озабоченность.

— Ну как ваше преосвященство провели вечер? — спросил архидьякон, когда они уселись в карету.

— Великолепно, Люциус! Этот театр просто бесподобен, — как всегда искренне восхитился прелат. — Ведь надо же какая неожиданность: нам довелось наблюдать весьма оригинальное представление в весьма оригинальном жанре детской сказки с трагическим концом.

Люциус закусил губу и повернулся к оконцу кареты.

— Подумать только! — прошептал он. — Как вы правы, ваше преосвященство.

***

Утром 25 марта 1666 года небогатый лондонский торговец вышел из дома и отправился в сарай, чтобы запрячь телегу и свезти кое-что из своих товаров на рынок. Он широко распахнул обе створки двери сарая, дабы запустить в довольно обширное, пыльное помещение возможно больше света и, поначалу, даже не удивился раздавшемуся изнутри шуму, думая, что это разбегаются напуганные его появлением крысы. Однако когда он стал выкатывать наружу телегу, из-под нее, с тем же что и раньше шорохом, выскочило нечто на порядок более крупное, нежели крыса, и прямо на глазах у набожно перекрестившегося торговца забилось в самый темный угол сарая.

Торговец не на шутку перепугался, но чувство собственности, побуждающее опасаться воров, оказалось сильнее суеверии, заставляющих бояться сверхъестественного. И он, сделав несколько нетвердых шагов вперед, зажег снятый с крюка фонарь, после чего с некоторой опаской осветил им угол. Дрожащее пламя выхватило из темноты сжавшуюся там серую фигуру и… торговец, спотыкаясь, бросился вон из сарая. А пляшущий огонек брошенного им фонаря, заставляя предметы отбрасывать вокруг себя неуклюже дергающиеся тени, продолжал освещать пугающую и вместе с тем весьма скорбную картину.

Маленькая девочка в измятом и измаранном платье, с растрепанными волосами и безумным взглядом, потревоженная светом, испуганно вжималась в стену сарая. С выражением неописуемого ужаса на лице взирала она на лежавший рядом фонарь, а потом вдруг с отчаянным страхом бросилась на порождаемые его неровным огнем прыгающие тени. Она пыталась отогнать их ладошками, но тени ложились на ее руки, и девочка с вскриком отдергивала их, тут же кидаясь на бесплотного противника вновь.

Наконец, видя безрезультатность своих усилий, очень ее огорчавшую, бедняжка зарыдала; но даже тогда не прекратила она своего бессмысленного занятия, и, вернувшийся вместе с соседями, торговец застал девочку в еще более плачевном состоянии, нежели то, в каком он оставил ее несколько минут назад. Утираясь испачканными землей руками, девочка растерла грязь вокруг глаз и теперь даже слезы ее казались черными, заставляя каждого их узревшего осенять себя крестным знамением.

Вид обезумевшей девочки был действительно страшен, но не стал для собравшихся в сарае людей последним потрясением, ибо торговец, наклонившийся чтобы погасить беспокоивший несчастную фонарь, заметил рядом с ним… жемчужину,… на сей раз, ни белую, ни черную. Новая жемчужина поражала необычным изъяном (или быть может достоинством?): в ней причудливо сочетались и тот и другой цвета.

***

Весть о случившемся с Ребеккой за считанные часы разнеслась по всему Лондону. И пусть девочка не погибла, в найденной рядом с ней жемчужине ясно читалась связь ее сумасшествия с произошедшими ранее убийствами. И виновник всего этого был еще на свободе.

Церковь, полиция и городская ратуша очень обеспокоились такой ситуацией. Епископ, лорд-мэр и даже недалекий начальник полиции господин Хувер всячески старались уверить горожан в том, что преступления никак друг с другом не связаны, понимая, к каким волнениям могут привести обратные убеждения. Но, не смотря на все их усилия, усмирить разгоравшиеся страсти не удалось. Доведенная до безумия девочка и четыре убийства за два неполных месяца привели-таки к должным последствиям: среди лондонцев зародился страх; и скоро он излился на власти Лондона волной обвинений.

Толпа горожан, собравшись под окнами ратуши, упрекала совещавшихся внутри мэра, начальника полиции и епископа в бездействии. Встревоженные лондонцы требовали от них немедленного ареста и наказания преступника, при этом забывая, что до сих пор нет никаких доказательств, на основании которых можно неопровержимо кого-либо обвинить. За истину в толпе принимались лишь слухи, а в них, наряду с именами жертв, громко звучало только одно имя — Люциус Флам. Но для мэра авторитет архидьякона после Уайтхолльских событий был непререкаем, а епископ, желая оградить друга от подозрений повернув их в сторону секты, и Хувер, отстаивая свою версию насчет, той же, секты, в голос утверждали: