Антуан д'Эстет - Flamma

«Нужно всего лишь преградить ему путь» — догадался тот, — «… или дать пройти».

Избранный задумался. Он некоторое время смотрел в отражающие человеческие грехи глаза демона и, наконец, решил:

«Человечеству необходим внешний демон — демон соблазнитель и искуситель, который оттенял бы их внутренних и куда более мерзких демонов».

Он опустил меч и отступил в сторону, добровольно впуская в наш мир исчадие ада».

***

Мортимер закончил свой рассказ и словно одержимый каким-то безумием, сверкнув глазами, взглянул на призадумавшегося Люциуса.

— А теперь собственно ответ на ваш вопрос, — страстно проговорил он — Почему бы мне не быть для Лондонцев подобным же демоном? Злом, которое, превосходя собственные человеческие пороки, в сравнении делает их не столь ужасными.

Архидьякон удостоил сектанта взором, каким обычно смотрят на помешанных.

— Вы сумасшедший, — прямо сказал он об этом Мортимеру; но тот будто и не заметил адресованного ему эпитета. Он продолжал.

— Сейчас в Лондоне, как и в той деревеньке из легенды, властвуют несправедливость, предвзятость, пошлость…, — говорил «Отверженный», но архидьякон уже встал с кресла и, не глядя на Мортимера, замотал головой, словно ему надоело, или было попросту противно, выслушивать этого человека.

— Может и так, — сказал он, перебивая — но где-то глубоко под густотой их совокупного мрака тускло поблескивают, подобные Кристоферу и Вимеру, маленькие, незаметные, угнетаемые и пока разрозненные искорки добра и чести. И я верю, настанет день, когда одна из них воспылает настолько ярко, что ее свет прорвет завесу греха и порока и развеет окружающую мглу. — И, направившись к выходу, добавил: — К тому же, без сомнительной помощи «внешнего демона»… хотя нет: даже вопреки ему.

«Отверженный» тоже поднялся со своего места.

— Вот и отлично, — неожиданно резко произнес он. — Но не забывайте, что тогда, демону нужно преградить путь.

И раньше, чем Люциус раздраженный этими словами вышел из гостиной, Мортимер, обуреваемый таким же чувством, скрылся за другой дверью.

Подошел к концу июнь 1666 года, и для Люциуса настала пора подвести его итоги — весьма, надо признать, неутешительные. Маргарита заранее обещала священнику тяжелый путь познания, но он даже и предположить не мог, что тяжелым окажется не сам процесс, а его результаты.

«Узнать о том, что почти все сколько-нибудь значимые мои поступки, совершенные до болезни, служили какой-то до сих пор неведомой мне цели отвратительнейшего сектанта, было очень тяжело», — писал в своем дневнике архидьякон. — «А осознавать, что столько хороших или, по крайней мере, невинных людей было принесено в жертву этим поступкам для достижения все той же цели — и вовсе невыносимо».

Действительно: Барон Анкеп, Филипп Вимер и Маркос Обклэр, мистер Скин, Кристофер и даже Роза — несли на своих несчастных судьбах темный отпечаток злой воли Мортимера, однако, сколь это ни ужасно, они были всего лишь инструментом, посредством которого «Отверженный» хотел доказать что-то Люциусу. И тот понимал это:

«Как же мне жаль всех этих людей и как жаль, что утешить себя я могу лишь неудачами Мортимера: ведь как он ни старался, ему не удалось завлечь меня в свою секту и навязать мне свои взгляды. Больше того, я сумел уберечь от него семью Эклипс… а впрочем… теперь я уже не удивлюсь и тому, что он не особо усердствовал в их совращении раньше, лишь для того чтобы сделать это в более „подходящий“ момент потом».

И это предположение не было лишено оснований, ведь заключительная фраза брошенная «Отверженным» Люциусу в последней их беседе, несомненно, содержала в себе вызов, а следовательно, опасаться очередных жестоких действий с его стороны и возможно даже скорых смертей действительно стоило.

В виду подобной угрозы, архидьякон помрачнел и с задумчивой медлительностью закрыл тетрадь. Какое-то время он смотрел в пустоту прямо перед собой, а потом его рука скользнула в карман и, все также неторопливо, вынула оттуда небольшого размера предмет.

«У меня осталась еще одна жемчужина, а значит, смерти, так или иначе, не избежать», — подумал Люциус, вытряхнув из кошелька на ладонь темный шарик. — «Обнадеживает лишь то, что она черная и предназначена кому-то плохому. Кому-то?..», — он с холодным блеском в глазах посмотрел на жемчужину, — «а ведь если я захочу, многих несчастий можно будет избежать».

И дабы утвердить себя на некоем только что принятом решении, архидьякон отправился… к Эклипсам. Ему было необходимо увидеть доброту, свет и счастье этой семьи, чтобы боязнь навлечь на них несчастья и причинить им боль навсегда отрезала для него возможность отступить от задуманного.

***

Люциус наведался в квартирку Эклипсов 1-ого июля 1666 года и был сразу же оглушен радостными криками Ребекки и маленького Теодора. Всегда искренние в проявлениях своих чувств дети встретили священника, словно давно не виденного, но горячо любимого родственника, и тем растопили его сердце еще до того, как приветливостью и теплом окружили его их дружелюбные родители.

Чета Эклипс, мягко и шутя, пожурила своих чад за то, что они якобы чуть ни испугали гостя и, отправив их играть в соседнюю комнату, вновь рассыпалась перед архидьяконом в благодарностях за то, что он возвратил в их отчаявшуюся семью великое чудо — этих детей. Умильными взглядами проводили все трое убегавших в детскую счастливо шумных ребятишек, а затем, рассевшись в показавшиеся необычайно уютными кресла, погрузились в простую и неторопливую беседу на беззаботные, отвлеченные темы. С Эклипсами не нужно было ни хитрить, ни притворяться и Люциус получал от такого разговора огромное удовольствие: в нем все было легко и естественно, хотя…

…священник вдруг заметил, что стоит мелькнуть в проеме соседней комнатки одному из детей или просто чуть громче обычного зазвучать ребячьему смеху, как лица Анны и Генри обволакивало облачком беспокойства.

— В чем дело, друзья мои, — устремляя на супругов взор своих проницательных глаз, спросил он.

Анна бегло взглянула на мужа: оба поняли, что имел в виду Люциус.

— К нам снова приходил господин Култ…, — мрачнея, признался Генри.

Архидьякон с силой сжал подлокотник своего кресла. Визит Мортимера кому угодно мог испортить настроение, но сам по себе он не объяснял беспокойства родителей при виде веселья своих детей.

— Он… угрожал вам? — задал новый вопрос священник.

Супруги не ответили, однако по их озабоченному виду становилось ясно, что это действительно так.

Люциус стиснул зубы от распиравшей его ярости и долго ничего не мог сказать. В комнате повисло почти скорбное молчание. И вдруг, разрывая воцарившуюся тишину, раздался, прозвучавший неожиданно громко, стук в дверь. Все присутствующие разом напряглись от некоего суеверного чувства: будто помянув имя черта, накликали на себя его визит. И все же дверь нужно было открыть. Люциус устремился к ней первым, надеясь излить на Мортимера еще неостывший гневный порыв, но на пороге, к огромному его удивлению и ко всеобщему облегчению, оказался констебль Дэве.