Антуан д'Эстет - Flamma

Сестра умоляла меня дать ему шанс искупить вину, она просила предоставить ему возможность бежать, но я только сильнее презирал и надежнее запирал его. И ни один мускул не дрогнул на моем лице, когда я сопровождал его на эшафот, где ждала цветочника намыленная пеньковая веревка. Однако самое ужасное оказалось в том, что только после казни мне стало известно, что предметом вожделения убитого им купца была, ни кто иная как моя сестра.

Подумать только, я то считал, будто отдавая долг справедливости, тем самым защищаю и доброе имя своей сестры, а оказалось, что гораздо больше об этом позаботился ее муж. Я же сделал только хуже, «заклеймив» ее вдовою убийцы.

С тех пор сестра не желает меня видеть. Даже в тяжелые времена чумы она не позволяла мне оказывать ей помощь. А после эпидемии я и вовсе видел ее всего единожды, — издали, ибо побоялся приблизиться к ней, — но зато так я узнал, что она выжила. — Дэве горестно усмехнулся. — И это все что мне теперь дозволено в отношении сестры — только лишь знать, что она жива.

***

Дэве горько вздохнул.

— Я отправил на эшафот мужа своей родной сестры, — повторил он, прежде чем погрузиться в полное печали безмолвие.

— И это я то после этого «падший»? — мрачно сострил Люциус, пораженный историей констебля.

Дэве с прискорбием улыбнулся.

— Самое верное имя… для нас, — тихо проговорил он, скользнув взглядом по глазам священника. — Не возражайте! Я точно знаю — вы убийца; но верю и в то, что ни одна смерть, виновником которой вы стали, не была напрасной. Верю, ибо надеюсь на тоже самое для себя.

Это признание заметно смутило того, кто его произнес, и сильно озадачило того, кто его услышал; так что несколько последующих минут, Дэве и Люциус прошагали храня молчание и размышляя каждый о своих прегрешениях.

— И, тем не менее, они напрасны, — наконец прорвал архидьякон своим задумчивым шепотом нависшую тишину; а потом, уже громче и увереннее, добавил: — Собственно поэтому я и хочу попросить вас об одном одолжении.

— Просите, — просто и почти безразлично разрешил констебль.

— Я хочу… — медленно начал Люциус, словно еще не до конца обдумал то, что собирался сказать, — …чтобы 3-его июля вы сообщили господину Хуверу о ваших подозрениях и убедили его арестовать меня, — решительно закончил он.

Настал черед изумиться констеблю.

— Вот еще! — отозвался он, поглядывая на собеседника так, словно засомневался в здравости его рассудка. — Я не стану этого делать.

— Почему же? — поинтересовался священник, которому по последней встрече с Дэве в таверне на Тайберн показалось, будто подозрения его усилились до необратимости. — В прошлый раз помнится…

— Забудьте, — твердо прервал архидьякона констебль, останавливаясь в какой-то полусотне шагов от Собора святого Павла и, тем самым, вынуждая остановиться и своего собеседника. — С тех пор я стал свидетелем счастья Эклипсов, — произнес он, глядя прямо в глаза Люциуса, — которое сохранили для них вы!: я слышал молитвы Ребекки и Теодора и благословения Генри и Анны, постоянно направляемые в ваш адрес. Что же до меня, то я больше всех благодарен вам за эту семью, ибо, потеряв любовь и доверие сестры, в их лице, наконец, обрел тех, кому снова могу дарить свою привязанность и заботу.

Архидьякон долго обдумывал и оценивал эти слова Дэве и в итоге нашел их весьма и весьма благородными. Более того, он пришел к выводу, что будет очень жестоко не предоставить констеблю тот шанс, которого столь безжалостно лишила его родная сестра: он не мог позволить грустной истории достойного Адама Дэве повторится вновь.

— Что ж, — принял окончательное решение Люциус, — тогда я сделаю это сам.

Констебль явно испытал облегчение.

— А вот этому я помешать не могу, — поспешил он использовать данную возможность избегнуть выполнения неприятной просьбы; и, протягивая на прощание священнику руку, поинтересовался: — Но позвольте узнать: почему вы решились на это именно сейчас.

— Не сейчас, а 3-его июля, — коротко отозвался Люциус, отвечая на рукопожатие.

И констебль понял, что до поры до времени должен довольствоваться этим, а через два дня, все станет гораздо более ясно. Он доброжелательно кивнул архидьякону, и они разошлись — каждый в свою сторону.

***

Архидьякон уже подходил к порталу Собора святого Павла, как вдруг непонятное чувство тревоги заставило его обернуться и устремить взор на погруженную в сумерки и только что оставленную позади соборную площадь. С минуту вглядывался он в глубь ее, тонущую во мгле, и, наконец, предчувствие оправдало себя — пустынную площадь пересекала серая фигура женщины. Люциус смотрел на нее и по мере приближения этой женщины испытывал все большие и большие опасения за свои планы, ибо узнавал ее. Но, стиснув зубы, он решил…

«Что бы Мортимер ни задумал, это уже ничего не изменит».

…и сделал шаг навстречу миссис Скин.

— Господин Флам… о господи! Святой отец, — запыхавшись, заговорила она. — Умоляю, — всеми святыми заклинаю вас, — спасите моего мальчика.

Когда Люциус и миссис Скин входили в дом на Флит-стрит, было уже далеко за полночь, но никто в жилище погибшего кожевника и не думал ложиться спать: покой здесь вновь был нарушен болезнью. Вот только на сей раз скорбное ложе занимал молодой Томас, а недуг, хоть и оказался столь же жестоким, был все же менее странным — мальчика поразила чума.

— Как он заразился? — бесцветным тоном спросил священник, стоя над постелью больного и устремляя на него ничего не выражающий взгляд.

— Я… я не знаю, — растерянно пробормотала миссис Скин, будучи не в силах понять по голосу архидьякона его намерения.

Люциус обернулся и в упор посмотрел на нее проницательным, но непроницаемым взором.

— Утром приведете его ко мне в Собор, — распорядился он тоном, в коем по-прежнему невозможно было распознать испытываемых им чувств; а, направившись к выходу, добавил: — И постарайтесь сделать это незаметно.

***

Доставить зараженного чумой мальчика в храм, не привлекая внимания, оказалось проще, чем это представлялось вначале: ранним утром на улицах города было немноголюдно, а в самом Соборе, благодаря реставрации, и вовсе пустынно. Только лишь причетник Павел встретился здесь миссис Скин и с трудом передвигавшему ноги Томасу, но и тот, будучи нелюбопытен, не проявил излишнего интереса к закутанному с ног до головы в черную ткань (скрывающую отвратительные язвы на его теле) мальчику, и даже согласился указать посетителям путь в келью архидьякона.

Люциус уже ждал их.

— Благодарю вас, Павел, за то, что проводили ко мне моих гостей, — сказал он причетнику, одновременно пропуская в свою келью миссис Скин и ее больного приемыша, а готовясь закрыть за ними и собою дверь, добавил: — И буду весьма признателен, если вы проследите за тем, чтобы никто не помешал нашему разговору.