Антуан д'Эстет - Flamma

— А вы говорите: с чистого листа. Но был ведь Великий потоп, был сожжен Содом, были Казни египетские, — медленно угасая, говорил Мортимер, — а чистый лист, как и прежде, оказывается испещренным кучей помарок и исправлений черновиком… соответственно и люди — они до сих пор те же: алчные, развратные, жестокие… глупые…

По мере того как Мортимер говорил это голос его затихал… и наконец вовсе смолк. Сектанта не стало. Люциус закрыл погибшему глаза и, словно бы утешая того, кому утешения уже не требовалось, успокоительно прошептал:

— Пусть так, но мы, — живые, — будем надеяться на лучшее, и… верить в него.

Затем архидьякон положил на центр стола, рядом с пистолетом, черную жемчужину и, не оглядываясь, покинул лачугу.

***

Люциус возвращался в Собор святого Павла. Он уже знал, что ждет его там и потому не удивился, обнаружив у дверей своей кельи двух солдат лондонской стражи. Не обращая на них внимания, он спокойно вошел внутрь и, миновав пустую и почти нетронутую обыском келью, поднялся в тайную комнату, где нашел миссис Скин, склонившуюся над телом Томаса, в беспорядке разбросанное на полу содержимое сундука и шкафа и того самого сержанта, который сопровождал Дэве 14 февраля.

— Я думал застать здесь господина Хувера, — ничуть не боясь и не смущаясь, сказал архидьякон.

Сержант оторвал взгляд от окровавленного кинжала, который держал в руках, и посмотрел на говорившего.

— А… отец Флам, — узнал он священника. — Простите, но господин начальник полиции Хувер не поверил этой женщине, — сержант указал на миссис Скин, словно бы не замечавшую архидьякона, — зато я все слышал и, памятуя слухи и подозрения о вас, на свой страх и риск решил проверить ее слова. — Он довольно осклабился и с насмешкой спросил: — Разочарованы?

— Нисколько, — не дал порадоваться сержанту Люциус. — Но позвольте узнать ваше имя.

— Городской гвардии сержант Павел, — в знак уважения смелости священника представился тот, и только после этого официально объявил: — Именем его величества Карла II Стюарта, — короля Англии, Шотландии и Ирландии, — я вас арестую.

Радость мелькнула при этих словах в глазах миссис Скин, и архидьякон заметил, что они оставались сухими: женщина не пролила над телом мертвого ребенка ни единой слезинки.

***

Утром 3-его июля 1666 года весть о гибели Томаса и об аресте архидьякона облетела весь Лондон, а смерть Мортимера в общей картине происходящего осталась не замеченной. Впрочем, даже и труп его не был найден.

Архидьякон Собора святого Павла Люциус Флам уже месяц томился узником в одной из тюремных башен грозного Тауэра. Целый месяц прошел со дня его ареста, но теперь, 5 августа 1666 года, следствие по всем пунктам его обвинения подошло к концу, и был назначен день первого судебного заседания. Первого, потому что преступлений архидьякона набралось далеко не на одно разбирательство. И даже, найденный при обыске в тайной комнате священника, дневник, не упростил, а, совсем наоборот, усложнил судейскую задачу. Ведь помимо описаний снов и видений, по мнению многих явственно указывающих на душевное расстройство обвиняемого и на которые можно было просто закрыть глаза, в нем упоминались имена некоторых весьма высокопоставленных особ королевства, с умолчанием или оглаской которых все могло оказаться несколько сложнее.

Что же касается самого Люциуса, то пока полицейские и судейские чиновники выбивались из сил в поисках путей обхода возникших в его деле затруднений, он, заключенный в Тауэр, получал все новые и новые заверения в преданности и обещания помощи от своих друзей: епископа, Адама Дэве и семейства Эклипсов. Причем епископ, имевший больше всех оснований упрекнуть архидьякона во лжи и недоверии (впрочем, поначалу он так и сделал и даже на несколько дней обиделся), прочтя любезно предоставленную господином Хувером копию дневника своего друга и, следовательно, ознакомившись с частью его душевных терзаний, первым прочно занял позицию архидьякона и самозабвенно ударился в хлопоты по его спасению. Немаловажной заслугой епископа было уже то, что все преступления священника решили рассматривать не в совокупности, а по отдельности.

— Не волнуйся, Люциус, — говорил прелат во время своих частых наездов в Тауэр. — Весной ты так успешно свел некоторые знакомства, что сейчас можешь ни о чем не тревожиться: мелочами, незаметно, но они уже начали помогать тебе и в нужный момент сыграют свою главную роль.

Впрочем, архидьякон и не думал беспокоиться, ибо другими посетителями Тауэра, постоянно навещавшими здесь Люциуса, были Генри и Анна (само собой детей в эти мрачные казематы они старались не брать). Чета Эклипсов, в отличие от епископа, не имела никаких официальных сведений о ходе расследования и тем более копии дневника архидьякона, однако, вера их в его невиновность или, в худшем случае, надежда на его справедливость была, вследствие своей слепоты, еще более для Люциуса утешительна.

Хуже дело обстояло с третьим другом — констеблем. Тот принялся помогать священнику с тем же усердием, что и епископ, но был гораздо прямолинейнее и зашел к проблеме с другой стороны, напомнив не о друзьях Люциуса, а о нажитых им врагах.

— Бэкингем, впервые после поражения на дуэли, гордо поднял голову, — говорил Дэве, весьма предусмотрительно этим обстоятельством озаботившийся. — А, кроме того, говорят еще и о том, что против вас уже готовы дать показания несколько свидетелей, имена которых в интересах следствия не разглашаются. И даже епископу, — показал он свою осведомленность в делах священника, — до суда узнать их не удастся.

Действительно, недоброжелателей у архидьякона оказалось предостаточно. И чтобы понять всю серьезность положения, в котором оказался Люциус, стоит лишь упомянуть, что добрые две трети лондонцев, только узнав, будто в келье священника был обнаружен труп двенадцатилетнего мальчика, сразу же настроились против обвиняемого, а оставшаяся треть, если и твердила еще о его невиновности, то скорее просто из духа противоречия первым, нежели по какой-то другой причине. Однако, как бы оно ни было важно, из-за толстых стен Тауэра повлиять на народное мнение Люциус не мог, и потому, вопрос по решению этой проблемы был отложен им до первого заседания суда.

Зато герцог Бэкингем, для встречи с архидьяконом, дожидаться суда не стал. Он заявился в Тауэр за несколько дней до назначенного заседания и с нескрываемым злорадством долго беседовал с Люциусом о его заключении и о том, как абсурдно теперь должен выглядеть повод, когда-то приведший их к дуэли. А впрочем: «беседовал» — это сильно сказано, ибо говорил в основном только герцог; архидьякон же ответил ему лишь однажды: