Игорь Фёдоров - Волк

А свой день рожденья я стремился вычеркнуть из памяти. Именно в этот день умер тот, кто мог бы мне все это дать. Но не дал. И только потому, что кто-то, видите ли вы, лежал не так, как надо, и роды были долгими и мучительными. И в итоге — смертельными. Каким же бессердечным и неблагодарным плодом надо было быть, чтобы убить самое родное сердце, еще даже не успевшим ставшим материнским. И это после девяти месяцев обоюдного проживания в их совместном маленьком мирке. После всех тайн и секретов, которых не знал больше ни один человек на земле. Волшебных сказок и чудесных песен, звук которых не дошел больше ни до одних ушей на планете. После той чистой светлой любви, которую не испытывал никто и никогда.

Каждому, кто хоть раз побывал в утробе матери, досталась своя любовь. Я за них рад, но не более. У меня была своя, которую я эгоистично погубил на самом финише, что бы она не досталась больше никому. Образ матери, который я рисовал себе сразу после зачатия, был самым прекрасным образом в мире. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Как бы мне хотелось услышать в свой адрес ее проклятия с того света. Или маленький упрек. Но в раю такие дела не практикуются. А где же ей еще быть?

Опустошенность детской неокрепшей души, желание прижаться к чему-то родному, такому большому и теплому, как солнце в летний ясный день, вина за то, что я, в принципе, как бы и не совершал (но факт остается фактом), часто заставляли меня уходить в старый покосившийся сарай в дальнем углу двора. Мрачное одинокое здание, смотрящее вечно открытыми створками ворот во двор, залитый солнцем. Что, как ни этот сарай, мог наглядно показать состояние моей души? Так точно отобразить мир одинокого ребенка? Что там оставалось делать мне — только плакать, жалеть себя, жалеть маму. С глазами, мокрыми от слез, лежа на сухой колючей соломе, смотреть на деревянный потолок с полусгнившими перекрытиями и просить прощения. Просить до тех пор, пока я не начинал проваливаться в дремоту. И тогда кто-то вытирал мои слезы, и я взлетал невысоко над землей и летел. Летел, покачиваясь, как на волнах, от сарая, через весь двор, домой, в свою постель. А ворчливый, но добрый голос дяди говорил, вздыхая:

— Дурашка, да если бы кто виновен был, так с виновного давно спросили бы. С паскудника…

— Товарищи! — кричал председатель колхоза, Скобин Эдуард Степанович.

Утром Первого мая небо окрасилось в красный цвет — цвет советского знамени, что не могло не радовать рабочих и крестьян поселка. Глаза сверкали, руки держали транспаранты и флаги. Над небольшой площадью летал дух равенства и братства, предвещающий скорую победу над капитализмом.

— С праздником весны и труда вас, товарищи!

— Ура! — радостно закричали демонстранты.

— Ура! — орали Владимир Егорович, Тамара Егоровна и Алексей Денисович.

Все трое были счастливы, радостны и полны решимости догнать и перегнать все на свете. Были молодыми. Тамара махала воздушными шарами, которые ветер пытался вырвать из рук и унести в социалистический Китай. Или на Кубу. Такие ветры, решительные и дерзкие, в те времена гуляли по все стране.

Как только шум над площадью утих, председатель достал из кармана пиджака листок и, бросив короткий взгляд на земляков, принялся докладывать о результатах, с которыми колхоз пришел к сегодняшнему дню.

— Не буду скромничать, но нам есть чем похвастаться перед районом, — начал Эдуард.

По площади пробежали сыновья Тимофеевых и Васильевых, два сорванца, судьбу которых весь поселок уже решил — сядут. Славка Тимофеев прижимал к груди мешок с чем-то громоздким, похожим на гитару. Мишка Васильев прикрывал тыл своим худеньким тельцем.

— А ты чем можешь похвастаться? — толкнул Володя локтем Алексея в бок, глядя вслед убегающим пацанам, — Сколько душ человеческих спас за пятилетку?

— За свою работу я буду отсчитываться перед другим председателем, — улыбнулся Алексей.

— Это который всем председателям председатель? — подмигнул Володя.

— И всем генсекам генсек.

— Тихо вы! — зашептала Тамара и отвесила брату подзатыльник.

— Ой, да ладно, — отмахнулся тот, — Светлую Пасху все отмечают. А председатель в первую очередь.

— Слава Богу, сейчас не тридцатые годы, — поддержал друга Алексей.

— Каждому разговору свое место, — гнула свое Тамара, — вот приду к тебе в церковь и начну про Анжелу Дэвис рассказывать.

— Бог всегда все видит, — ответил Алексей, — а председатель — нет.

— Но мы-то с вами видим, товарищи, — донесся голос с трибуны, — что есть еще среди нас темные люди. Темные и неграмотные. Верующие в рай небесный и потусторонние, всякие там, силы. Да-да, товарищи. И вы все прекрасно знаете, о ком я говорю.

— Охренеть, — изумился Володя.

— В себя надо верить! — надрывался председатель, — В себя и в товарища! А в неземные чудеса верят только недобитые, враждебные нам, элементы!

Люди в толпе озирались в поисках «враждебных элементов», а находя, тут же отводили взгляд.

— Сейчас восьмидесятые или, все же, тридцатые? — удивленно спросил Алексей. — По-моему, командира немного занесло.

— И мы не позволим…

— Вчера же с ним обсуждали размежевание четвертого участка, — с горечью пробормотал Володя.

— Работа такая, — отозвался Алексей.

— …на двадцатом седьмом съезде ЦК КПСС…

— Что теперь будет? — прошептала Тамара.

— Да ничего не будет, — спокойно ответил Алексей.

— Еще как будет, — пообещал Володя, стиснув зубы.

— С праздником, товарищи! Ура!

— Ура! — восторженно подхватила половина демонстрантов.

Остальные промолчали. Друзья оглянулись и увидели, что толпа от них отдалилась — они стояли в круге как сочувствующих, так и не очень, земляков. Ветер выхватил шарики из рук Тамары и понес их в социалистический Китай. А может — на Кубу. Кто их поймет, эти ветра?

Вечером в калитку председателя постучали громко и уверенно.

— Степаныч, выходи! — донеслось с улицы, — Предатель!

— Это кто предатель? — возмутился хозяин и рывком открыл калитку. Как оказалось — зря.

Володя схватил его за грудки и прижал к забору.

— Тридцатые годы, говоришь? — заорал он, — Тридцатые?!

Алексей стоял рядом, даже не пытаясь успокоить разгневанного друга.

— Мы же вчера с тобой! Обсуждали! Как друзья! А сегодня что?

— Да отстань ты! — крикнул Эдуард и оттолкнул собеседника.

Володя сделал два шага назад и насупившись с презрением разглядывал «предателя».

— А ты что стоишь? — спросил тот Алексея, — Ты же Божий человек!

— Все мы Божьи люди, — заметил Алексей, и врезал Эдуарду в челюсть.

Председатель упал на землю и поспешил подняться. Опять же — зря.

Участковый долго смеялся, сквозь слезы разглядывая побитого председателя. Успокоившись, поинтересовался: