Игорь Фёдоров - Волк

— Кто паскудник? — вклиниваюсь я в дядины размышления. Нравится мне, когда он ругается.

— Оба, — выносит свой вердикт дядя.

А иной раз не можем нашу поляну найти. Даже я, шестилетний несмышленыш, с закрытыми глазами мимо не пройду. А тут ходим-ходим, нет ее. Будто кто скатал полянку в рулон, как ковер с цветным узором, да ночью на плече уволок в другое место. Чтобы то место красивее было.

— Леший по кругу водит, — ворчит сердито дядя, — поиграть вздумал, плешивый паскудник.

Где-то слышится задорный смех.

— Скучно ему стало. Видишь, Серега, сосна примечательная. Второй раз идем мимо нее.

И я смотрю на сосны, пытаясь определить, какая из этих совершенно одинаковых сосен, ну уж самая примечательная.

— Та, у которой верхушка опалена? — строю я догадки.

— Не-а, — радуется дядя.

— Переломленная пополам? — продолжаю говорить то, чего не вижу.

— Мимо, — а в глазах озорные огоньки искрятся.

— Самая большая, самая маленькая, густая, голая, которую не видно, — тыкаю наугад пальцем и детская злость берет меня.

— Вон та, — показывает дядя прямо в скопище сосен, — ну вон же, на которой ворон сидит.

И как зайдется хохотом, сразу молодея лет на тридцать. Будто не пожилой почтенный колдун передо мной стоит, а подросток, решивший похулиганить. Дядин хохот долетает до Степаныча и его бедного зайца. Испуганный ворон слетает со своей примечательной сосны и растворяется среди обыкновенных. Я тоже смеюсь. Наконец дядя успокаивается и кричит во все горло:

— Хорош озорничать, старый! Показывай путь! После наиграемся! — и, глядя куда-то вдаль, бормочет тихо, — Да вон же она.

И мы выходим на поляну.

Залитая утренним теплым солнцем, сверкающая чистой прозрачной росой на листьях полевых цветов. В окружении трепещущих осин, собравшихся в отдельные группы, высоких кедров, верхушками стремящихся ввысь и примечательных сосен, своим количеством превосходящих другие деревья. На середине поляны стоит береза, как бы обозначая центр. И синее бесконечное небо над головой. Такое огромное и мудрое, что, кажется — не видит оно тебя, такого маленького, но знает о тебе все, и даже то, что ты его видишь, но не знаешь о нем ровным счетом ничего. Бледная луна покорно растворяется в синеве, среди небольших безымянных облачков. Уже знакомый нам ворон молча пролетает над нами, делая полукруг над поляной, как ловко запущенный черный бумеранг. И почти полная тишина. Только легкий ветер любовно ласкает верхушки деревьев и осторожно подталкивает облака, чтобы те не стояли на месте без дела, а добросовестно выполняли свою работу.

Я снимаю с себя кроссовки и носки, откидываю их в сторону, как вещи, совершенно здесь неуместные. Мои голые подошвы чувствуют приятную прохладную вибрацию от земли. Исцеляющая энергия идет из глубоких недр. Поднимается от подземных прозрачных рек, никогда не видевших солнечного света. От залежей чистого серебра, очищающего все от худого и негативного. От костей доисторических животных, таких доисторических, что название их забыло даже Время, которое ничто не может забыть от начала сотворения всей нашей Вселенной.

И когда энергия заполнят меня от подошвы до макушки, я бегу.

Я бегу по мягкой упругой земле, на которой нет разбитого стекла и ржавых банок с острыми краями. Бегу по шелковой траве и нежным цветам, и хоть бы что-нибудь сломал, растоптал, придавил. Нет, все остается целым, будто нет во мне веса. Легкий и свободный, как пушинка, подгоняемая ветром, я бегу по краю поляны. И только роса, сбиваемая моими ногами, поднимается за моей спиной весело в воздухе, и опускается на траву водной пылью.

Раскинув руки, наподобие крыльев самолета, я во весь опор бегу к дяде. Он хватает меня обеими руками и подбрасывает высоко-высоко вверх. Я, безумный от счастья, от своего скудного детского счастья, радостно кричу и взлетаю над дядей, поляной, землей почти к самим небесам. Задерживаюсь на мгновенье в воздухе и падаю вниз. Дядя демонстративно опускает руки и прячет их за спину, но я знаю — в самый последний момент он обязательно меня поймает.

Мы стояли в кабинете завуча и пытались испытывать стыд и краснеть. После нашего красивого вылета за пределы трассы мы оба получили легкие сотрясения. Вдобавок, я потянул шею. Это, конечно, ерунда по сравнению с тем, что могло произойти, но легче нам от этого не становилось.

Завуч сидела за своим маленьким столом и долго смотрела на нас.

— Митрофанов и Тряскин, значит. Я, конечно, многое повидала за свою педагогическую практику, — начались ее наставления, — но таких умников вижу впервые.

Увидев наши улыбки, быстро пресекла их ударом руки об стол:

— Это не комплимент!

Сразу было видно ее профессионализм. Мы сделали серьезные лица взрослых, признающих свои ошибки, людей. Сердито осмотрев нас, она продолжила бичевание:

— А зачем вам учиться? Может, вы уже все знаете? Может вам уже можно выдать диплом? Красный! С выдачей годовой стипендии? Так вот, господа хорошие — не получится! Учеба — это та же работа. Здесь вы обретаете свои первые профессиональные навыки, пусть даже теоретические. Потом вы применяете их на производственной практике. После — находите работу с хорошей зарплатой.

Она немного помолчала.

— Так вот — с таким отношением к учебе, вы не найдете ровным счетом ни-че-го.

Почему-то некоторые люди так и говорят раздельно — «ни-че-го». Наверно, так лучше доходит.

— Так может, мы закончим наше общение прямо сейчас?

Это было попаданием точно в цель. Мы отчаянно затрясли головами. Мы ненавидели каждый сам себя и друг друга одновременно. Нам стало страшно. От вчерашнего героизма не осталось и следа.

Завуч одобрительно кивнула головой:

— Тогда идите на лекцию и учитесь. И больше не хулиганьте. Это первое и последнее предупреждение. Второго шанса не будет. Вам все ясно?

— Да-да, — кротко ответили мы, — все ясно.

— А что вам конкретно ясно? — бомбила она наше самолюбие.

— Что второго шанса не будет.

— Вижу, что у вас есть потенциал и тяга к учебе. Не разочаруйте меня. Идите.

Выйдя за дверь, Паха тихо сказал:

— Вот стерва.

— Исключительная, — заверил я его так же шепотом.

— Таких еще поискать.

— Таких больше не бывает.

— По крайней мере, в нашей Вселенной.

Мы расхохотались. Что тут можно сказать в свое оправдание? Нам всего по восемнадцать лет.

Паха предложил:

— Может, повторим вчерашнее? Дельфинчика иногда надо выгуливать.

— Нет, — ответил я, — если меня отчислят, меня дядя сначала убьет, потом потребует назад деньги и превратит в лягушку на неделю. Он колдун.

— А почему именно в лягушку?

— Потому что в жабу было бы через чур унизительно.