Джейн Корри - Кровные сестры

Но что, что она хотела рассказать в суде?

Светлые косички.

Солнечный свет.

Приятный запах.

Тайна.

Медальон.

Летний домик.

Что-то еще. Более важное.

Думай, приказала себе Китти. Думай!

Сентябрь 2017 г.

Мне позволили недолго переговорить с Робином и Лили, прежде чем увести.

– А где мама? – спросила я.

– Не знаю, – Лили взяла меня за руку. Меня удивило, что она совсем не похожа на адвоката (правда, мне не с кем сравнивать). Лили добрая, ей знакомо чувство сострадания. Она почти как друг. – Элисон, я понимаю, сейчас случившееся может показаться вам концом света, но мы подадим апелляцию.

– Нет, – резко сказала я. – Я не хочу.

– Такую реакцию я видела много раз, – ответила Лили. – Порой люди так устают от процесса, от всей этой системы, что опускают руки. Это можно понять. Но вас же вынудили, Элисон! Довели до крайности, разве вы сами не видите? В вашем деле есть смягчающие обстоятельства. Апелляционный суд уменьшит вам срок.

Я спохватилась, что прослушала, сколько же мне дали.

– А сколько мне дали?

У Робина красные глаза.

– Десять лет. Я надеялся, что присяжные примут во внимание давность несчастного случая, но на некоторые правонарушения, в том числе на причинение смерти по неосторожности, срок давности не распространяется.

Десять лет? Мне вспомнилось, как я учила сестру считать. Две пятерки. Пять плюс пять. Арифметику Китти схватывала на лету.

– Срок наверняка сократят за хорошее поведение, – прибавил Робин.

В противном случае я выйду на свободу в сорок с лишним лет. Надеюсь, до этого не дойдет. Но если и дойдет – что ж, такова моя кара. Я достаточно пожила на свободе и заслужила полные десять лет за решеткой.

В дверь постучали.

– Время вышло, – сказал голос в коридоре.

Меня отвезли в пересыльную тюрьму.

Я часто видела тюремный фургон с металлическими жалюзи, похожими на прищуренные глаза, привозивший в Арчвиль новых заключенных. Теперь я увидела его изнутри – как плотно закрытая коробка. Я сижу на краешке сиденья, руки в наручниках пристегнуты к спинке соседнего места. Больше никто не едет, только сопровождающий меня охранник. Происходящее кажется нереальным.

В пересыльной тюрьме я пробуду, пока власти не решат, куда меня отправить. Робин считает, что я попаду в тюрьму категории «С». Хуже Арчвиля. Он сказал это таким тоном, будто считает, что это он меня подвел.

Мой бывший ученик Курт однажды нарисовал целую серию о сложном процессе перевода в тюрьму, назвав ее «Пропиской». Когда меня вывели из фургона, я заморгала от яркого летнего света. Но я оказалась совершенно не готова к паническому страху при виде высоких стен с колючей проволокой – глядя на них, я невольно запрокинула голову, так что хрустнула шея.

Меня подвели к воротам. С другой стороны послышался звук отпираемого замка. Человек, похожий на ворчливого бульдога, посмотрел на меня в упор. Я глядела в ответ, не сморгнув. Нельзя показывать, что боишься, однако в то же время нужно проявлять определенное уважение. Я это знаю со времени работы в тюрьме, когда я была «человеком с воли».

Внутри все оказалось современнее, чем можно было предположить по мрачному экстерьеру. Меня отвели в боковую комнату, где охранница дала мне подписать бланк и выдала пластиковый пакет:

– Личные вещи сюда.

Меня раздели и обыскивали, осмотрев каждую складку тела, после чего выдали синие трусы-шорты, слишком большие для меня, и фуфайку.

– Размер обуви какой?

– Шесть с половиной [11].

– Здесь тебе не «Рассел и Бромли» [12]. Шестой или седьмой?

Беру седьмой. Ноги в них болтаются, но десять лет заключения – слишком много для тесной обуви.

Робин хочет подавать апелляцию, но я ему этого не позволю.

Меня отвели в камеру – такую же, как та, где я провела ночь в Арчвиле, когда была преподавателем рисования: узкую, со спартанской обстановкой, только кровать двухэтажная. Обладательница нижних нар лежала лицом вниз, но приподняла голову при моем появлении.

– Тебя-то сюда за что? – фыркнула она.

Видимо, в женских тюрьмах этот вопрос считается допустимым.

– За непредумышленное, – отвечаю я.

– Плохо тебе, – отозвалась она и укрывалась одеялом с головой. А я сидела и ждала, что же будет дальше.

Сентябрь 2017 г.

Монстр явно вознамерился вырваться наружу. Он что, не видит, что там слишком узко и ему не пролезть?

– Неправильно идет, – сказал кто-то.

Может, это означает «не идет», как, например, джемпер? Тогда почему нельзя сделать так, чтобы шло?

– Пока не тужься, милая. – Рука Пятничной Мамаши сжала запястье Китти. – Думай о чем-нибудь приятном.

Но Китти могла думать только о волне, из которой ее вытащила Полусестра. Может, ей стоило быть помягче с Элисон?

– Дыши глубже, – говорит кто-то.

Где, черт побери, носит Джонни? В такие моменты папаши должны быть рядом, иначе они очень сокрушаются или злятся, будто виновата мамаша. Иногда опоздавшие папаши покупают увесистую драгоценность в качестве извинения. Это Китти знала из телесериалов.

– Кажется, удалось его развернуть, – сказал другой голос. – Потужься, милая!

От пения станет легче. М-м-м… М-м-м…

– Все в порядке, милая, я здесь. С тобой все будет хорошо, обещаю. Я никому не дам тебя в обиду.

Не дам в обиду?

Кто-то уже это говорил, но немного иначе.

Я не позволю тебе ее обижать!

Вот как правильно.

И вдруг, под чей-то громкий вопль – это что еще такое? – Китти с удивительной и ужасающей ясностью вспомнила, что случилось много лет назад.

Сентябрь 2017 г.

Мне объяснили, что оформление документов на допуск посетителей займет некоторое время, а в «обозримом будущем» я пока посижу в тюрьме категории «Б».

На одну категорию хуже, чем рассчитывал Робин.

Девушка с нижней койки тоже едет туда.

– А что ты сделала? – интересуюсь я, когда мы трясемся в тюремном фургоне. Фургон старый, со скамьями вдоль стен вместо отдельных кресел. Охранница выражает недовольство.

– Об этом не спрашивают!

Я могла напомнить, что она первая спросила меня о моем преступлении, но решила не обострять.

– Извини.

Девица фыркнула.

– Заколола свою соседку, если тебе неймется узнать. Я в то время употребляла и не соображала, что делаю!

А еще что-то лепетала, когда я сказала, что меня посадили за непредумышленное убийство! Сокамерница говорила с негодованием, будто то, что она «употребляла», было смягчающим обстоятельством.

– До недавнего времени я работала в тюрьме, – сказала я, не дожидаясь расспросов.

На ее лице отразилось отвращение: