Сабина Тислер - Похититель детей

— А где же морские свинки? — сразу же спросил Беньямин.

— Нет никаких морских свинок, — ответил Альфред, избегая взгляда мальчика, который смотрел на него глазами, полными ужаса.

И в этот момент Беньямин понял, что все же попал в ловушку. Значит, это был плохой человек, о котором говорили родители. Нет, этого не может быть, это просто страшный сон. «Проснись же, проснись! — кричал ему внутренний голос. — Проснись же наконец!». Беньямину так хотелось сейчас заползти в теплую постель к родителям, прижаться к папиной спине и почувствовать, что с ним ничего, ну абсолютно ничего не может случиться. Страшные сны, бывает, повторяются, но все это — не настоящее, это просто кошмар.

Однако Беньямин не проснулся. Все происходящее было реальностью. Он попался. Это и на самом деле случилось с ним. То, от чего всегда предостерегали его родители. Беньямин не хотел и не мог поверить, что он проиграл. Что выхода не было.

— Ложись на кровать, — сказал Альфред.

Беньямин оцепенел от ужаса и не двигался с места.

Альфред заговорил более резким тоном:

— Если я говорю «ложись на кровать», ты должен лечь на кровать! Понятно?

Беньямин робко кивнул, медленно подошел к кровати и лег на нее, будто ожидая врача, который вот-вот должен подойти и сделать ему укол.

Альфред подошел к маленькому комоду, стоявшему возле стены напротив кровати, и сразу же нашел то, что искал. Кухонные полотенца и скатерти.

— Слушай, — говорил он, вынимая из ящика кухонного стола ножницы, надрезая скатерть и разрывая ее на длинные полосы, — все очень просто. Ты не станешь кричать, не попытаешься удрать, а будешь делать то, что я скажу. Тогда мне не придется связывать тебя и забивать в рот кляп, и нам обоим будет легче. Если же ты начнешь орать или отбиваться, то я очень, очень рассержусь.

— Что вы со мной сделаете? — прошептал Беньямин, и коленки его задрожали. Он уже не мог держаться и контролировать себя, настолько его трясло от страха.

— В свое время ты все поймешь.

— Вы сделаете мне больно?

— В зависимости от обстоятельств.

Беньямин подумал, каким же он оказался дураком. В принципе, у него ведь не было никаких настоящих проблем. Что такое две неудовлетворительные оценки по классным работам? Все это такие мелочи по сравнению с ловушкой, в которой он сейчас оказался! Почему он не пошел к маме и не поговорил с ней? Зачем только прогулял школу? Его одноклассники были сейчас на уроке музыки, и он мог быть с ними. Он сидел бы сейчас рядом с Анди и тайком играл под партой в автоквартет. Наверное, господин Финкус спел бы вместе с ними «Сегодня здесь — завтра там». Любимую песню всего класса. Все было бы как всегда. И он остался бы жив.

И тут он вспомнил, что где-то слышал: нужно говорить с преступником. Тогда они лучше узнают друг друга, и тот не сможет сделать ему больно.

— Раздевайся, — приказал Альфред, продолжая обыскивать шкаф и полку. Ему срочно требовалось спиртное. Все равно какое. Ему нужно было оглушить себя, успокоиться, потому что напряжение уже было свыше всяких сил. У него было много времени, и он хотел полностью насладиться им. Если он не найдет ничего выпить, то кайф закончится через полчаса.

— Вы даже не спросили, как меня зовут. — Беньямин пытался говорить спокойно, но его голос дрожал и срывался.

— А я и знать этого не хочу, — сказал Альфред. Наконец-то! В самом дальнем углу на полке, среди консервных банок с овощами, помидорами и старыми банками с побегами спаржи он нашел бутылку вишневого ликера, в которой, однако, оставалось не больше четверти содержимого. Альфред налил ликер в стакан для воды и начал пить. Медленно, не отрываясь.

— Меня зовут Беньямин Вагнер, — сказал Беньямин. — Мне одиннадцать лет, я хожу в пятый класс и живу на улице Везерштрассе, двадцать пять. У меня есть хобби…

Альфред высунулся из-за стойки бара и заорал:

— Ты что, глухой? Я тебе сказал, что ничего не хочу знать! Не хочу знать твоего сраного имени! И не хочу знать, сколько тебе лет, в какую школу ты ходишь, и толстые у тебя родители или худые, богатые или бедные, или бог знает какие! Это неважно! Это к делу не относится! И если ты не заткнешься, то я об этом сам позабочусь, понял?

Беньямин испуганно кивнул. Этот человек никогда не будет ему другом.

— Раздевайся, ты, маленькая жаба! Давай шевелись!

Беньямин медленно снял пуловер. В домике была не теплее, чем на улице. Окно, через которое залез мужчина, было еще открыто. Как бы заставить этого человека хоть на секунду выйти из дома? Тогда можно было бы выскочить в окно и убежать! Но ему ничего не приходило в голову. В книжках дети тоже попадали в безвыходные ситуации, но им каким-то образом удавалось удрать. В последний момент у них всегда появлялась сумасшедшая спасительная идея.

— Ты скоро? — спросил Альфред.

Беньямин медленно стянул джинсы, затем носки. И тут же покрылся гусиной кожей.

— Дальше! — приказал Альфред. Он сидел перед кроватью, пил и не отрывал взгляда от Беньямина. Кухонные полотенца и разорванная на полосы скатерть лежали наготове, под рукой.

Беньямин попытался не думать о том, что делает и что здесь происходит. Мысленно он был с родителями. Со своей прекрасной, но ужасно больной мамой, которая так прекрасно умела утешать, если у него что-то болело. У которой были длинные светлые волосы и нежная кожа. Которая умела готовить самый лучший на свете мясной рулет с самым вкусным коричневым соусом и которая иногда шептала ему на ушко: «Я люблю тебя, маленький». И он думал о папе, который уже сто раз ремонтировал ему велосипед и на днях рождения так прекрасно умел изображать других людей, который любил слушать кантри и каждую зиму ходил с ним на Инсуланер кататься на санках.

Беньямин медленно стянул футболку через голову.

— И трусы тоже, — сказал Альфред и подался чуть-чуть вперед.

В просвете между гардинами на окне у изголовья кровати Беньямин видел небо. Он снял трусы и теперь лежал на кровати совершенно голый.

— Снег идет, — сказал он тихо. — Скоро Рождество.

И заплакал.

Милли была в шоке.

— Бенни не вернулся домой? Да быть такого не может! Надо же, Бенни! Он же такой хороший мальчик!

Милли было пятьдесят семь лет, она и выглядела на пятьдесят семь, и тридцать из них торговала едой в передвижном киоске в берлинском кице, и двадцать два года из них — в Нойкелльне на площади Вильденбрухплатц. У нее были огненно-рыжие волосы, которые она упорно подкрашивала каждую неделю. Она собирала их в пучок, гордо возвышающийся на голове и увеличивающийся с каждым годом на один сантиметр. Если в кице что-то случалось, она узнавала об этом первой и с удовольствием делилась своими знаниями с окружающими.