М Беннетт - Охота

– Главный тост! – провозгласил он. – За Грир, новичка: сегодня, в первый же раз на охоте, она подстрелила оленя.

Он смотрел мне прямо в лицо, взгляд голубых глаз казался искренним, то теплое чувство понемногу возвращалось.

– Дамы и господа, за Грир Макдональдс, оленебоя!

Я не знала, как следует поступить, и так и осталась тупо сидеть, а все остальные поднялись и стали чокаться. Они повторяли мое имя и этот нелепый титул, они все таращились на меня. Потом они осушили бокалы до дна, сели и похлопали мне. Что-то немыслимое. Никогда прежде за меня не провозглашали тост, но я бы предпочла, чтобы причина была какая-нибудь другая. Наверное, Генри воображал, будто очень галантен, но лучше бы не надо, лучше бы он приписал всю охотничью заслугу себе и вместе с заслугой избавил меня от вины.

Дальше – хуже. Два лакея приволокли огромную черную книгу и раскрыли ее перед Генри. Альбом выглядел очень старым, черная кожа c таким зеленоватым оттенком – в книгах это называется «сафьян». Третий лакей вручил Генри ручку. Хотя бы не гусиное перо, но очень старая перьевая ручка: такими в конце войны министры подписывали мирные договора.

– Что это? – спросила я Эсме.

– Генри вписывает твое имя в охотничий альбом, – ответила она.

Господи!

– Просто мое имя?

– Нет, глупышка, – ответила она. – Дату. Кто участвовал. На какую дичь мы охотились, сколько убили. И твое имя – оленебоя.

Прекрасно, сказала я себе. Совершенное мной убийство буквально останется в писаной истории.

– О, чудесно! – произнесла я вслух. – Как я счастлива: мое славное достижение запечатлеют для потомства.

Эсме не уловила иронию.

– Замечательно, правда? – подхватила она. – Можешь собой гордиться.

Слуги разносили основное блюдо на тарелках с золотым ободком.

– Это не тот олень, которого я убила? – спросила я не совсем в шутку. Вряд ли мне бы в горло полез кусок моей жертвы.

Эсме поглядела на меня как на дурочку.

– Нельзя есть оленину сразу! – возмутилась она. – Это же дичь. Оленя сначала нужно повесить.

Как будто над беднягой недостаточно поиздевались.

– Повесить?

– Пока он не протухнет слегка. Тогда мясо становится нежнее.

Разговор сделался тошнотворным, я предпочла отвернуться от Эсме и сосредоточиться на еде. После всех этих событий я вдруг ощутила сильнейший голод и всерьез взялась за то, что поставили передо мной, – какое-то темное мясо в винном соусе. Поначалу оно было очень ничего, пусть не так вкусно, как курица в «Нандо», но вполне. А потом на зуб попало что-то маленькое и очень твердое.

В голове у меня разом промелькнули все истории о ребятах, находивших в фастфуде пломбы. Я осторожно выплюнула это на тарелку, раздался резкий звон металла о фарфор. Это был маленький шарик, размером и цветом напоминавший тот серебряный бисер, которым украшают торты на детских праздниках.

– Какого черта?

Куксон, сидевший по другую руку от меня, обернулся:

– Что случилось?

Я ткнула ножом в маленький металлический шарик:

– Наверное, Генри придется уволить своего повара.

– Это дробь, – сказал он. – У тебя на тарелке фазан. Его застрелили этой дробинкой.

Я малость озверела. Данные аутопсии меня не интересовали.

– Не все ли равно, от чего умер этот фазан? Я прикусила железяку.

Куксон довольно противно засмеялся. У него был такой смех, знаете – бесшумный, зато он преувеличенно тряс плечами.

– Я же тебе говорю: его подстрелили на охоте. Вот тебе и попалась дробинка. Та самая, которой фазана убили.

Это меня потрясло.

– А вынуть дробь нельзя было, пока готовили?

– Конечно, повара стараются вынуть дробь. Но всю убрать обычно не получается. Для охоты на птиц используется короткоствольное ружье. Не такое, как то, из которого ты сегодня пристрелила оленя.

Господи, когда уже они перестанут напоминать мне об этом?

– В короткоствольном ружье каждый заряд состоит из сотен таких мелких дробинок. Они разлетаются по большой дуге. – Он изобразил траекторию дробинок обеими руками, широко их разведя. – Повышает шансы набить ягдташ. Эта мелочь попадает во все подряд.

Он отхлебнул из бокала и добавил:

– Завтра сама увидишь.

В тот момент я еще и не догадывалась, что именно мне предстоит увидеть.

Попав в очередной раз впросак, я притихла и прислушалась к общему разговору. Я ожидала, что все будут говорить о Шанель и о том, что случилось на склоне горы. Но вот странность: никто об этом и словом не упомянул, до такой степени, что я уж призадумалась, не вопрос ли это этикета. Наверное, считалось неприличным в присутствии хозяина хотя бы намекать, что охота на оленя в имении этого хозяина чуть было не обернулась охотой на человека. Не желая прослыть дикаркой, я тоже не стала заговаривать об этом инциденте, а потом Куксон, уже как следует набравшись, сам затронул эту тему.

– Здорово твоей подруге не повезло, – сказал он.

– Я бы не назвала ее своей подругой, – любезно ответила я. – Мы только вчера по-настоящему с ней познакомились.

– Штука с псами в том, – словно бы и не слыша моего ответа, продолжал Куксон, – что они следуют своей природе. Слушаются инстинкта.

Он подался так близко, что я вдыхала его кислый от вина запах, и шепнул мне на ухо самое мерзкое, что мне доводилось слышать за все мои семнадцать лет.

– Спроси свою приятельницу, не начался ли у нее цикл, – посоветовал он. – Они кровь чуют, эти псы. За кровью и гонятся.

Гадость какая. И так это был День Крови – кровяной пудинг, убитый олень, раздача печени, охотничья сумка с кишками, красное платье, а теперь еще этот симпатичненький биологический факт. Выслушав такое рассуждение о женской и собачьей физиологии – от Куксона, вот уж от кого! – я практически лишилась аппетита, как и способности болтать ни о чем, и почувствовала облегчение, когда сирены переместились в гостиную, и я смогла извиниться и отправиться в постель.

Я так устала, что с трудом поднялась по лестнице бэтменовского дворца. Парадный марш, с толстыми алыми коврами и огромными, давящими картинами на стенах, вдруг показался мне круче тех холмов, по которым мы весь день карабкались вверх и вниз. Когда я наконец добралась до верхней площадки, сил у меня оставалось только на то, чтобы свернуть вправо, к своей комнате, выползти из красного платья, словно из змеиной кожи, и спрятаться под одеяло.

Я постояла с минуту, сомневаясь, качаясь от усталости.

Но женская солидарность победила.

Черт, сказала я сквозь зубы и свернула влево, к Шанель.

У комнаты Шанель тоже было свое имя.

Оно было вырезано на деревянной панели над ее дверью золочеными выцветшими буквами: «Шевиот». Я знаю, потому что прочла это слово, пока ждала ответа на свой стук. Ждать мне пришлось долго, Шанель все не открывала, так что в итоге я просто повернула ручку и вошла.