Нельсон Демилль - Реки Вавилона

— Я понимаю. — Она выпрямилась и посмотрела на Бурга. — Конечно, я понимаю. Я подвергла опасности жизнь других людей и должна ответить за это.

— Совершенно верно, — подтвердил Бург и повернулся к Хоснеру. — Не так ли?

Хоснер с трудом удержал себя от внезапного желания столкнуть Бурга вниз со стены. Он посмотрел на спящую Эстер Аронсон, потом на Мириам. Его непопулярность среди людей в прошлом и настоящем объяснялась главным образом тем, что он стремился установить драконовскую дисциплину. Но Хоснера это не волновало. В том мире, в котором он жил, всегда находились люди, которым удавалось смягчить его тиранию. Но Бург… Он или блефует, или действительно намерен расстрелять Мириам в назидание другим. Невероятно, но здесь всякое возможно.

— Разве я не прав? — повторил Бург. — Разве не правильно, что госпожа Бернштейн должна быть наказана за то, что поставила под удар жизни почти пятидесяти человек?

Хоснер посмотрел на окутанную темнотой и засыпанную пылью Мириам. Она закрывала лицо шарфом, словно провинившийся ребенок.

— Да, — вымолвил Хоснер. — Мы разберемся с ней… утром.

— Нет, прямо сейчас, — возразил Бург. — Для нас утро может и не наступить. Наказание в условиях боевых действий должно быть быстрым и неизбежным. Так это делается. Прямо сейчас.

Хоснер подошел к Бургу почти вплотную.

— Утром.

Генерал Добкин лежал на соломенном тюфяке в грязной хижине. Ветер проникал в нее даже сквозь закрытые ставни, засыпая тело Добкина мелким песком. Масляная лампа мигала, но не гасла. Человек, лежавший рядом с ним, зашевелился, потом застонал. Добкин обратился к нему на вполне сносном арабском:

— Кто ты?

— А ты кто? — спросил мужнина.

Добкину рассказали, что этого мужчину тоже выловили из реки. Он был без обуви и без рубашки, но в пятнистых камуфляжных брюках. Старик, которого звали Шир-яшуб, поинтересовался у Добкина, не еврей ли и этот раненый. Генерал солгал, ответив, что не знает. Но на самом деле он почти точно знал, что человек, с которым он сейчас разговаривал, был ашбалом. Однако, когда Шир-яшуб, который был раввином в более древнем смысле этого слова — то есть не посвященным в духовный сан учителем, — спросил Добкина, есть ли какие-либо причины, по которым нельзя оказать помощь раненому и поместить в хижине алуфа, тот ответил, что таких причин не существует.

— Я рыбак, ветер перевернул мою лодку, меня ранило. Евреи нашли меня и помогли.

Раненый повернулся на бок и посмотрел на Добкина. Масляная лампа осветила шрамы, изуродовавшие половину лица араба. Это были старые раны. Добкин заметил, что ашбал — теперь у него в этом не было ни малейших сомнений — оценивающие разглядывает его: прическу, голые руки, лежавшие поверх одеяла. Ботинки Добкина были сняты и лежали в тени, ашбал не мог их видеть, но он и так увидел достаточно, чтобы понять, что перед ним не рыбак.

Араб снова лег на спину.

— Что же, рыбачок, значит, своим спасением… мы обязаны евреям.

— С кем только не поведешься в беде, — согласился Добкин и снова посмотрел на раненого. Да. Он видел его на крепостной стене. Видел это кошмарное лицо. — Как мне тебя называть?

— Саид Талиб. А тебя?

Добкин замялся. Его так и подмывало ответить: «Бенджамин Добкин, генерал армии Израиля».

— Зови меня просто «рыбак». — Его арабский был не совсем хорош, но он старался говорить правильно, чтобы заставить ашбала продолжать этот фарс. Каждый из них только ждал удобного момента, чтобы вцепиться в глотку другого, и таким моментом могло стать одно неправильное слово. Интересно, видел ли Талиб его на западном склоне?

Как сильно ранен этот человек? И как сильно он сам ранен? Добкин напряг мускулы под одеялом и глубоко вздохнул. Похоже, силы понемногу восстанавливались.

Глиняная лампа, представлявшая собой плошку с каким-то жиром, в котором плавал фитиль, мерцала на полу между ними. Добкин заметил, что ашбал смотрит на нее. Лампа могла послужить оружием, а она находилась ближе к Талибу. Генерал медленно огляделся вокруг. Ничего, кроме одеяла. Добкин как бы между прочим провел рукой по телу. Ножа не было, но в верхнем кармане он нащупал что-то твердое. Пазузу. Евреи вернули ему эту маленькую похабную статуэтку.

Добкин и Талиб лежали на боку и смотрели друг на друга, прислушиваясь к шуму ветра.

— Ну, как улов, рыбачок?

— До вечера был ничего. А чем ты занимаешься?

— Торгую финиковыми пальмами.

Маска спокойствия исчезла с лиц обоих мужчин, каждый из них смотрел в глаза другого с ненавистью, страхом и угрозой.

— Так как же ты очутился в реке?

— Так же, как и ты.

Разговор прекратился, в течение долгого времени оба лежали не шевелясь. Добкин чувствовал, как у него пересыхает во рту и дрожат мускулы.

Ветер распахнул ставни и загасил лампу, каждый из противников издал животный крик, и они вцепились друг другу в горло.

Обнаженная Дебора Гидеон лежала на черепичном полу в кабинете управляющего гостиницей. Спина ее была покрыта длинными следами от плетки и ожогами от сигареты, бедра, ноги и ягодицы в крови от ран, нанесенных явно садистом.

Ахмед Риш вымыл руки и лицо в чашке с водой.

— Пристрелите ее, — бросил он, обращаясь к Хамади.

Хамади крикнул часового, сидевшего за стойкой дежурного.

— Кассим!

Риш вытер руки. Все, что девушка рассказала о численности и обороне израильтян, он уже и так выяснил в ходе тяжелейших атак. Но сейчас он мог сам сфабриковать сведения, полученные якобы со слов пленной, и его люди поверят ему.

— Салем, если шерхи не прекратится, мы сможем в течение часа овладеть холмом. Я пошлю людей на склон, а ветер поможет скрыть их движение и шум.

Хамади кивнул. Да, наверное, сам Аллах послал этот ветер, и Хамади понимал, что, если бы не задул шерхи, их с Ришем убили бы собственные подчиненные. А вот Риш, похоже, не понимал этого.

— Я соберу людей.

— Отлично. — Риш посмотрел на девушку, потом на часового, уставившегося на нее. — Да, да, Кассим, можешь ею попользоваться. Потом пристрели ее, тело сожги, а пепел сбрось в реку. Мне не нужны улики. — Он повернулся к Хамади. — Одно дело военные действия, а пытки и убийство — совсем другое. Завтра мы начнем переговоры с Израилем по поводу заложников.

Хамади снова кивнул. Риш строил какие-то призрачные и бессмысленные перспективы, которые мог строить только сумасшедший. Если бы он не был героем в глазах всех палестинцев, то Хамади давно уже сам бы убил его. Он вспомнил, как Риш стоял на четвереньках и кусал тело девушки, и от этой картины к горлу подступила тошнота. Он, Хамади, сам пытал раньше людей, но то, что творил Риш, было ни на что не похоже. Удары плетью и прижигание сигаретой наверняка причинили девушке меньше боли, чем укусы. Дикое сумасшедшее животное рычало и рвало зубами ее плоть, и эта еврейка, крича от боли и ужаса, отвечала на все вопросы Риша. Хамади никак не мог винить ее за это. Он лишь надеялся, что люди снаружи не поняли, что происходило. Повернувшись, Хамади вышел из кабинета и через небольшой вестибюль прошел на веранду.