Нельсон Демилль - Реки Вавилона

Его последние люди — примерно пятьдесят мужчин и женщин — сидели, скрестив ноги, под натянутыми на стойки навесами. Хамади свистнул, ашбалы выскочили из-под навесов и направились к веранде. Они стояли на ветру, закутав головы и оставив только щелки для глаз. Хамади вскинул руку и закричал, пытаясь перекричать шум ветра:

— Аллах послал нам шерхи.

Хоснер стоял на дельтовидном крыле и наблюдал, как люди, закутанные во всевозможную одежду, словно призраки двигались в облаках пыли.

Он повернулся и прошел в салон. От шума ветра сквозь развороченную обшивку и стука песчинок разговаривать здесь было невозможно. Через дыры, проделанные в потолке салона, чтобы днем здесь было не так жарко, внутрь залетал песок, и в проходе уже выросли маленькие холмики. Хоснер прошел через салон в задний отсек.

Мириам соорудила себе тюфяк из каких-то обгоревших тряпок и теперь сидела на нем, прислонившись спиной к стенке и подтянув колени к подбородку. При свете фонарика-карандаша, который кто-то дал ей, она читала книгу. Над головой у нее так же тускло горело аварийное освещение.

Мириам оторвала взгляд от книги.

— Уже пора?

Хоснер прокашлялся и громко, перекрывая шум ветра, проговорил:

— Эстер сказала, что не разбудила тебя. Она уснула на посту, а тебя не разбудила.

Мириам осторожно закрыла книгу и положила ее на колени.

— Она лжет, пытаясь спасти меня. Эстер разбудила меня, а я уснула.

— Не играй в благородство, Мириам. — Хоснер посмотрел на лежавшую у нее на коленях книгу. «Посторонний» Альбера Камю.

— Почему? — Мириам выключила фонарик. — Может, это внесет некоторые изменения в общий настрой. Ну так что… уже пора?

— Нет еще.

Оба замолчали. Первой тишину нарушила Мириам, голос ее звучал воинственно и насмешливо.

— Извини. Я не должна критиковать вас. Ведь и я теперь одна из вас. Я же убила ту девушку.

— Да, возможно, убила.

— Так кто из нас предстанет перед трибуналом?

— Обе. Если только одна из вас не сознается.

— Но я уже созналась.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Мы обе будем лгать.

— Не сомневаюсь. Но для таких случаев тоже существует военная процедура. Такое бывало раньше. На основании моих и Бурга свидетельских показаний вы обе будете признаны виновными.

— Это спектакль, или вы действительно намерены расстрелять одну из нас или даже обеих?

Хоснер закурил сигарету. Интересно, сможет ли он отправить человека в трибунал, чтобы тот потом предстал перед отделением стрелков? В чем смысл всего этого? Показать всем, что игра должна до конца вестись по всем правилам? Вселить страх в души усталых мужчин и женщин, которым захочется поспать на посту или не выполнить приказ в других ситуациях? Или просто Бург таким образом хочет сбить с него спесь?

— Ну так что? Вы намерены расстрелять нас или нет? Если нет, то позволь мне уйти отсюда. У меня много дел. А если хотите судить, то начинайте прямо сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.

Хоснер швырнул сигарету на пол и посмотрел на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, освещал ее лицо, на котором не было ни той злобы, ни той воинственности, что звучали в ее голосе. Оно казалось открытым и доверчивым, готовым принять то, что он скажет. Внезапно Хоснер понял, что любая их встреча может быть последней.

— Ты сам нажмешь на спусковой крючок, Иаков?

Хоснер шагнул к ней. Он, похоже, сам не знал, что говорить или делать. И вдруг он упал перед ней на колени и обнял руками ее голые ноги.

— Я… я лучше убью себя, но не причиню зла тебе. Я убью любого, кто попытается обидеть тебя, я люблю тебя. — Эти слова не так удивили его самого, как Мириам.

Она отвела взгляд и уставилась в дыру в перегородке.

Хоснер потряс ее за колени.

— Я люблю тебя.

Мириам повернула голову и кивнула. Она накрыла своими ладонями руки Хоснера, заговорив низким и хриплым голосом:

— Мне очень жаль, что из-за меня ты оказался в таком положении, Иаков.

— Понимаешь… даже длительные жизненные убеждения человека ни черта не значат, когда он приходит к такому решению… к решению сердца, как говорится. — Хоснер заставил себя улыбнуться.

Мириам улыбнулась в ответ.

— Неправда. Ты очень твердый человек. Твердый негодяй, я должна отметить. — Она чуть не засмеялась. — Жаль, что все так получилось… Тебе будет легче, если расстреляют Эстер Аронсон?

— Хватит об этом. Я вытащу вас обеих.

Мириам сжала его ладони.

— Бедный Иаков. Тебе надо было остаться на вилле отца. И жить богатым бездельником.

— А ты приедешь в дом моего отца на Пасху? — Хоснер внезапно понял, что если он задал ей этот вопрос, то, значит, уже решил его для себя.

Мириам улыбнулась и прижала его ладони к своему лицу.

Хоснер ощутил тяжесть в груди, которую не испытывал уже многие годы. Он подождал, пока снова смог говорить.

— Я… извини меня, я… ушел тогда от тебя.

Голос Мириам звучал низко и ласково.

— Я понимаю.

— Правда понимаешь?

— Но у нас с тобой нет будущего. — Мириам прильнула щекой к его груди.

Хоснер еще крепче прижал ее к себе.

— Да, у нас нет будущего. — Ему хотелось жить, хотелось иметь будущее. Но он понимал, что если даже и останется в живых, он все равно потеряет Мириам. Ласков или муж. Или кто-то еще.

Мириам расплакалась, ее плач показался Хоснеру завыванием ветра, сильного и бесконечно печального.

Он почувствовал на своем лице ее слезы. Сначала ему показалось, что это его собственные слезы, а потом он действительно заплакал.

Они крепко сжали друг друга в объятиях, Мириам уже и не пыталась сдерживать рыдания. Хоснер не мог придумать никаких слов, чтобы успокоить ее, да и потом, она имела полное право плакать, когда ей того хочется. Человек поступает правильно, когда кричит, плачет или делает еще что-то в тот момент, когда ему хочется этого. И Мириам не должна страдать молча. Молчаливые страдания для дураков. Пусть мир узнает о твоей боли. Если каждый человек будет выть от любой несправедливости, от любого проявления варварства и злобы по отношению к нему, то мы сделаем первый шаг по пути к настоящему гуманизму. Почему люди, не сопротивляясь, идут на смерть? Кричите. Плачьте. Войте.

И, словно прочитав его мысли, Мириам запрокинула голову и протяжно завыла.

Правильно, Мириам. Вой. Они запугали тебя, уничтожили твою семью, лишили тебя детства, отняли мужа, убили сына, убили твоих друзей и оставили тебя одну с таким мужчиной, как Иаков Хоснер. Ты имеешь право плакать.

Рыдания Мириам усилились, и Хоснер подумал, что их может услышать Бекер и даже люди на улице, но ему было наплевать на это.

— Если я только смогу сделать что-то хорошее, то я сделаю это, Мириам.

Она кивнула, показывая, что поняла его слова, и вдруг обхватила голову Хоснера ладонями и поцеловала так, как поцеловала мужа в тот день, когда он отправился на войну.