Вероника Орлова - За зеркалами

— Тогда кто он?

— Мой брат. И это единственное, что я расскажу тебе о нём.

— Какое совместное дело позволяет тебе вести слежку?

Внимательно посмотрел в её лицо. Конечно, догадалась. Вдруг подумал о том, что был бы разочарован, если бы не поняла.

— Часть акций его фирмы принадлежит мне?

— Ложь…или же они оформлены на другое имя.

Не сдержал короткого смешка. Конечно, она всё уже проверила.

— На другое имя.

— Как он приходил к Кевину?

— Он говорил, что они дружат с директором приюта. — она открыла рот, и я покачал головой, — Он не описывал убийцу. Даже психологу. Я не знаю, что эта тварь делала с детьми, но психолог сказал, что Кевин был закрытым, словно завёрнутым в каменный кокон, и сколько тот ни бился, но так и не смог отыскать конец, чтобы размотать его.

Она молчала, не перебивая, жадно слушая, иногда хмурясь и глядя куда-то мне за спину.

— Он имел беспрепятственный доступ каждый раз?

— Кевин сказал пареньку из приюта, что если проболтается о нём, то «друг» перестанет дарить подарки. Они виделись всего несколько раз. И тоже были слёзы и разговоры.

— Это странно…

— Ну вообще-то да. Мы же с тобой говорим о садисте-убийце. А они редко бывают нормальными.

А ещё странно разговаривать с тобой на подобную тему, а думать при этом лишь о том, какая ты красивая, смотреть на твои приоткрытые губы и на то, как иногда быстрым движением розового язычка ты облизываешь их, и ощущать, как снова ноет в паху, как начинает шуметь в голове и учащается пульс в такой близости от тебя. Она что-то сказала, резко дёрнув головой в сторону, и я понимаю, что пропустил мимо ушей её слова, глядя на свои же пальцы, ласкающие её горло. Смуглые на светлой коже, они опускаются к выступающим ключицам, и я беззвучно чертыхнулся, когда почувствовал, как у неё сбивается дыхание, и затуманивается взгляд. Такая отзывчивая…мать вашу, какая ж она отзывчивая!

— Нет, — она положила свою руку поверх моей, — странно то, что мальчики рассказывали так много и в то же время ничего не сказали ни о его имени, ни о внешности. Ни цвета волос, ни возраста, ни роста…словно они не видели его лица?

Отступил назад, пытаясь понять, к чему она ведёт.

— Они сбегали к нему, чтобы встретиться? Значит, либо у него было постоянное логово…но ведь мальчики из разных городов. И находили их в разных местах…

— Либо он передавал им сообщения о месте и времени встречи.

Она кивнула, снова глядя мимо меня. А я вдруг понял, что меня безумно возбуждает она вот такая, сосредоточенная на деле, собранная. Я вдруг понял, что мог бы часами наблюдать за тем, как она изучает с помощью небольшого фонарика сарай, периодически озвучивая свои мысли…а мои путаются. Путаются от её присутствия, от её запаха…хотя, кажется, что в этом гнилом, пропахшем кровью и вонью мочи и пота месте её аромат просто физически невозможно учуять. Но я как животное, как зверь, как оголодавший самец из десятков других лучше всего чувствую запах тела свой самки, запах её волос, ниспадающих на тонкую спину. Контраст. Жёсткий контраст. Она должна быть где угодно, но только не в подобном месте. Только не там, где едва не убили ребёнка, где всё ещё на земле остались следы его крови и, кажется, его страхом пропитаны даже хлипкие брёвна постройки.

Такая грациозная, изящная в каждом своем движении, Ева Арнольд должна шествовать по асфальтированным дорожкам в стороны театров или дорогих магазинов, но никак не на окраине леса в поисках хотя бы малейшей зацепки. И в то же время понимаю — ни хрена. Тогда это было бы не она. Не МОЯ Ева. Впрочем, разве вела она себя иначе в катакомбах? На этом кладбище надежды, где большинство напоминали, скорее, ходячих дурно пахнущих мертвецов, чем живых людей? Разве мелькнуло на её лице хотя бы раз презрение или брезгливость, словно она родилась в подобных трущобах, а не в благоустроенном районе. Нет, тогда там было другое, целый калейдоскоп эмоций от удивления, интереса и жалости до возмущения и страха за бродяг.

— Либо же, — Ева повернулась ко мне, — у него есть возможность подходить к мальчикам на прогулке в городе.

Она неторопливо светила вокруг себя фонарём, пока не увидела что-то, явно заинтересовавшее её. Тут же наклонилась и, застыв над чем-то на полу у стены, присела, чтобы прочитать и, подняв с земли, быстро спрятать в карман пальто.

— Что там?

Хотя я догадывался. Зеркало. Ублюдок, наверняка, оставил кусок зеркала, если только не решил завершить свой сатанинский ритуал позже. Молчание, растянувшееся едва ли не в полминуты, и терпение покидает, заставляя подойти к ней, чтобы схватить за локоть и повернуть её к себе лицом.

— Что там, Ева?

— Кто может безнаказанно, не вызывая подозрений, подойти к ребёнку и увести его?

Её голос слегка дрожит. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно. И это напрягает больше всего. Понимание, что она пытается скрыть нечто такое, что её насторожило. Или напугало? Бросил взгляд за её спину, показалось, что возле стены что-то блеснуло. То самое зеркало.

Притянул её, странно замершую, какую-то заторможенную, к себе и, запустив ладонь в карман её пальто, достал бумажку. Перед тем, как опустить голову, чтобы увидеть, в чем причина ее напряжения, до боли всматриваться в её глаза, в которых страх дрожит. Отголоски его. Захотела спрятать, отвернувшись, не позволил, удержав за подбородок. Показалось, что с пылавших совсем недавно щёк схлынула вся краска, таким бледным стало её лицо. И я пока понятия не имею, что там, в моей руке, в которую вцепилась ледяными, несгибающимися пальцами, но мне уже хочется убивать. Хочется кромсать на кусочки того, кто заставил её испытать этот страх, как бы она его ни отрицала. А она будет.

Нет, я ошибся, не бумага. Кусок газеты со старой статьёй о маньяке, над заголовком которой печатными типографскими буквами было наклеено обращение. От этой мрази. Обращение к моей Еве.

«А теперь можешь кричать. Я приготовился слушать. Тебя».

И волной чистейшей, лютой злости страшная догадка, обрушившаяся на голову, ударившая прямо в грудную клетку, в которой замороженным куском льда застыло сердце. Остановилось, отказываясь сделать следующий толчок.

— Ты не удивлена.

Неспособный отвести взгляда, чтобы не пропустить даже тени эмоций…легчайшей, тончайшей тени. И она появляется, заглушённая тут же, прикушенная жемчужными зубами, скрываемая за густыми чёрными опахалами ресниц.

— С некоторых пор я перестала удивляться многим вещам.

— Кому предназначено это послание?

Считая про себя секунды. Не знаю зачем. Наверное, чтобы запомнить, на какой из них она мне солжет.

— Я не знаю.

На пятнадцатой.

— И поэтому ты прячешь её в кармане.

Пожала плечами, а мне кажется, что всё ещё не слышу стука её сердца. Словно оглох сам, а ответы её читаю по губам.