Дельфин де Виган - Основано на реальных событиях

Почти каждую ночь между четырьмя и пятью часами я перечитывала истории про медведей, кроликов, драконов, голубую собаку и музыкальную корову.

Помню, как-то ночью Л. проснулась и обнаружила меня в кухне, погруженную в чтение книги Филиппа Корантена, которую обожала Луиза: это была история про мышиное семейство, жившее на книжном шкафу и питавшееся книгами. То, что книги можно есть, очень веселило Луизу; особенно ее забавляло приказание, данное своему сыну матерью героя, когда тот собирался отправиться в поход со своим кузеном: «А ну-ка принесите мне два листа «Пиноккио». Твой отец обожает их в салате!» Я так и слышала детский смех Луизы. Эти фразы я знала наизусть, наверное, я даже шептала их с улыбкой на губах, когда ко мне подошла Л. Она налила в чайник воды, порылась в шкафу в поисках пакетика травяного чая и села рядом. Кончиками пальцев она полистала альбом, держа его на расстоянии (речь ведь шла о мышах, хотя и стилизованных и раскрашенных), а потом спросила:

– Ну и какая тут аллегория, по-твоему?

Я не понимала, к чему она клонит. Она продолжала:

– Мыши, питающиеся книгами, как если бы это была простая бумага, – не способ ли это обозначить смерть вымысла или хотя бы намек на его предназначение?

– Вовсе нет, – отвечала я. – Сюжет книги совсем в другом! Если в ней и есть посыл, то он не имеет с этим ничего общего.

– Вот оно что? И какой же здесь посыл, по-твоему?

Л. прервала ностальгический момент, и я с трудом скрывала свое недовольство. К тому же у меня не было никакого желания в три часа ночи рассуждать о тайном смысле иллюстрированной книжки для детей от трех до шести лет «Ужас Пипиоли».

Я сделала вид, что встаю, но Л. удержала меня:

– Ты отказываешься видеть контекст. И так во всем, Дельфина, ты отказываешься рассматривать вещи в их совокупности, ты довольствуешься деталью, на которой сосредоточиваешься.

Я почувствовала опасность. Я ответила самым жалким образом, сгорев от стыда уже в тот самый момент, когда задавала этот вопрос:

– Кстати о контексте, скажи, как дела с поисками квартиры?

Это не только было недостойно наших отношений, но я к тому же не испытывала ни малейшего желания, чтобы она ушла.

– Если мое присутствие тебе в тягость, только скажи, и я тотчас съеду.

Она поднялась, чтобы поставить свою чашку в посудомойку и убрать сахар в шкаф, резкие движения выдавали ее гнев.

Я продолжала сидеть, потрясенная тем, что смогла сказать ей такую глупость. Теперь, склонившись надо мной, она стояла возле моего стула:

– Взгляни на меня, Дельфина. Два раза я повторять не буду. Достаточно одного твоего слова, и я исчезну. Еще до рассвета. Одно слово, и ты никогда больше обо мне не услышишь.

Я чуть было не разразилась нервическим смехом. Чуть было не спросила, не брала ли она уроки в актерской студии у Аль Пачино или Марлона Брандо. Ее слова содержали угрозу, которую я не могла не заметить. Я попыталась разрядить обстановку.

– Прости, я не то хотела сказать, это нелепо. Ты же знаешь, что можешь оставаться здесь, сколько захочешь.

Л. присела возле меня и глубоко вздохнула.

– Займусь поисками, как только сдам текст. Не беспокойся.

Мы больше никогда не возвращались к этому разговору.

Спустя несколько дней, когда Л. завершила книгу актрисы, мы открыли бутылку розового шампанского. Л. управилась в срок, издатель похвалил ее за работу, актриса была в восхищении.

В тот вечер Л. продемонстрировала передо мной кокетство автора, до чего прежде никогда не опускалась. В конце каждого текста, который она сочиняла для кого-то другого, она писала слово «КОНЕЦ» с маленькой звездочкой (что-то вроде ни к чему не отсылавшего знака сноски). В договоре всегда имелся на этот счет отдельный пункт: в конце книги непременно должна стоять такая подпись. Это была ее метка, ее фирменный знак, некая печать, известная ей одной.

Я мило посмеялась над ней, мне это показалось устарелым, теперь в книгах редко встречается слово «КОНЕЦ».

– И так видно, что конец, – пошутила я, – потому что больше нет страниц!

– Не думаю. Мне кажется, читателю нравится, когда ему об этом говорят. Слово «КОНЕЦ» позволяет ему вый-ти из того особого состояния, в котором он находится, возвращает его жизни.

Добрую часть ночи мы слушали старые пластинки. Я показала Л., как танцуют ска, потому что она призналась, что забыла.

Сидя на диване, Л. смеялась, глядя, как я скачу по гостиной, потом поднялась, чтобы присоединиться ко мне. Перекрикивая музыку, она спросила:

– Кто помнит, что был какой-то ска? Кто вспоминает про «Specials» и «The Selecter»? Может, только мы одни?

Об этом многие вспоминали. Наши ровесники, плюс-минус несколько лет. Не это ли прежде всего объединяет поколение: общая память, состоящая из шлягеров, джинглов, дженериков? Отпечаток афиши фильма, музыки, книги. Ну да, если ей так хочется, мы можем думать, что только мы одни умеем танцевать ска, только мы одни знаем слова песен «Missing words» и «Too much pressure», которые распеваем сейчас во все горло, подняв руки; я смотрела на наше отражение в окне и уже давно так не смеялась.

Однажды, когда Л. вышла, мне позвонила корреспондентка с «Франс кюльтюр», которая хотела взять у меня интервью по поводу одного моего старого романа. Она готовила сюжет о страданиях на работе и хотела знать, как я писала тот текст, как получала документальные свидетельства.

Не знаю, почему я согласилась. Наверное, чтобы доказать себе, что способна сделать что-то самостоятельно. Без Л. На этот раз я не нуждалась в ней, чтобы ответить, на этот раз это прошло мимо нее. Я заметила, что со временем, точнее, чем больше времени отделяло меня от них, мои слова о моих книгах менялись. Как если бы что-то в их ткани – рельеф, мотив – можно было разглядеть, только если смотреть на них издали. Мне было любопытно знать, какой узор мог проявиться на ковре именно той книги, и я была счастлива, что кому-то еще это было интересно. К тому же если до нового распоряжения я и была неспособна писать, то еще способна была говорить.

Спустя два дня журналистка позвонила в мою дверь. У нее была манера посещать людей, чтобы брать интервью в привычной для них обстановке, с относительно легкой аппаратурой, сообщила она мне по телефону, чтобы лучше узнать их мир. На основе разговора она затем делала монтаж, который потом шел в передачу.

Мы только что пообедали, когда пришла молодая женщина. Л. была в мрачном настроении, она не одобряла, что я продолжаю говорить о некоторых своих книгах, которые не стоили того, чтобы к ним возвращаться.

Л. испарилась в свою комнату еще до того, как я приняла корреспондентку. Молодая женщина решила устроиться в гостиной, попросила меня приоткрыть окно, чтобы получить звуковой фон, а затем изложила мне ход беседы. Мы выпили кофе, она включила аппаратуру. Я рассказала, как однажды утром на линии D пригородного скоростного поезда мне пришла мысль написать эту книгу и о том, как я над ней работала. Затем почти час мы говорили ни о чем и обо всем; журналистка была пылкая, мне помнится, мы поговорили о моем квартале, где она жила несколько лет назад, вышедших в прокат одном-двух фильмах на тему жестокости отношений на производстве, а потом разговор перешел на более незначительные темы. В какой-то момент, когда мы обе только что закончили смеяться, мне показалось, что я услышала, как дверь в комнату Л. приоткрылась, и подумала, что ей хочется знать, о чем мы беседовали.