Валентен Мюссо - Женщина справа

Я попытался представить себе правдоподобный сценарий. Элизабет торопливо уходит из ресторана, перед этим отшив Сеймура. Однако на следующее утро она возвращается в окрестности «Голубой звезды». Сеймур захотел встретиться с ней, чтобы попытаться убедить ее сменить мнение? Но почему она согласилась, если накануне все ему ясно дала понять? И где они встретились, так как мы знаем, что в ресторане их больше не было? Если отставить в сторону эти вопросы, можно представить себе, что Сеймур пытался вразумить ее в последний раз, показав ей, что она в противном случае потеряет. Моя мать упорствовала. Федеральный агент, который и не должен проявлять особой нежности, физически угрожал ей, чтобы напугать. Спор плохо закончился, моя мать была убита случайно. От тела незаметно избавились, позаботившись, чтобы следствие направилось по ложным следам, самым главным из которых был Эдди Ковен…

Если бы Хэтэуэй сейчас был передо мной, он, безусловно, нашел бы мою версию достойной скверного бульварного романа, но в данный момент ничего лучше мне в голову не приходило. Напротив, одно не вызывало сомнений: даже если бы я теперь знал, что на момент исчезновения моя мать состояла в связи не с мужчиной из «Голубой звезды» — черновик письма, который я нашел, как и подозрения Нины, послужили бы этому доказательством. К несчастью, в разговорах с Лорой она ни разу не затронула эту тему.

После малопродуктивных поисков в интернете я много раз свежим взглядом перечитал письмо. Теперь некоторые обороты речи обретали смысл. Отрывок об ошибках, которые преследуют ее всю жизнь, безусловно, был намеком на фотографии, которые были сделаны с нее в студии на Норд-Сюард, если только не на связь с Полом Варденом. Если она каждое утро приходила на студию «полная страха», то не столько из-за напряженности съемок, сколько из-за угрозы, которую представлял для нее агент ФБР. «Меня никогда не оставят в покое», как она написала. Если письмо было составлено за несколько дней до того, как она получила букет гвоздик, она, несмотря ни на что, прекрасно представляла себе, что федералы скоро снова за нее возьмутся и сломят ее сопротивление.

Потратив некоторое время на размышления, я решил позвонить Эбби, пребывая в убеждении, что, если я предъявлю ей свои недавние открытия, она поймет, что мое следствие — никакая не причуда. Ну, разумеется, она не ответила на вызов. Я отправил ей эсэмэску только со второй попытки и совсем потерялся в путаных объяснениях. Только отправив ее, я понял, что даже не извинился за свое поведение и говорил обо всем, за исключением наших отношений и неясности нашего общего будущего. Рассердившись на себя, я решил не расстраиваться заранее и неподвижно уставился на телефон в глупом ожидании, что она мне позвонит. Чего так и не произошло.

Сам не знаю почему, но мне не хотелось общаться с Хэтэуэем. Откровенный рассказ Лоры слишком меня потряс, и теперь у меня было ощущение, что я должен продолжить расследование в одиночку, чтобы попытаться понять, как моя мать могла попасть в такой переплет.

В ящике письменного стола, где я еще не закончил наводить порядок, я поискал телефонный справочник, чтобы позвонить единственному человеку, который способен мне помочь.

Джулиан Лидекер два года был моим преподавателем по истории в Калифорнийском университете. Уже тогда его известность выходила за пределы университетского городка. Он издал справочники по миру рабочих и движению гражданского неповиновения и принадлежал к историкам, от которых в восторге средства массовой информации: немного суровый и, судя по внешности, старой закалки — то, что доктор прописал, когда требуется авторитетность и обоснованность, — но способный подстроиться под неожиданности прямого эфира и за две минуты объяснить действие причин и следствий, все представив в лучшем свете и добавив нотку юмора или забавную историю. Он чудесно выступал на Си-эн-эн и «Фокс ньюз». Заслуженный преподаватель, сегодня он почти что находился на пенсии и участвовал только в нескольких семинарах и курировал соискателей на докторскую степень. Лидекер был человеком большого ума и замечательной эрудиции. И особенно прекрасным он был оратором: когда я был его студентом, он часами мог говорить, не пользуясь никакими записями, просто открыв перед собой учебник, который намеревался комментировать. Хорошо поставленным голосом, который нельзя было назвать монотонным, он развивал подробные пассажи, которые пленяли весь амфитеатр, — выдержанный, уверенный в себе, разговаривающий так, как другие бы излагали письменно.

Лидекер знал историю моей матери. В те времена, когда я чуть не вылетел из университетского городка, он принял мою сторону и даже отослал ректору и декану письма в мою поддержку, утверждая — не без некоторого преувеличения, — что я его самый блестящий студент. Я навсегда остался ему признателен за поступок, от которого другие преподаватели, не желая для себя лишних хлопот, предпочли воздержаться. Мы оставались на связи. После выхода «Дома молчания» и моего потрясающего денежного успеха мы часто виделись. Тогда у меня было впечатление, что я могу поговорить с ним на равных, полный уверенности и гордости, которые придает головокружение от успехов. Затем неудачный период затянулся, и мои телефонные разговоры и встречи с Лидекером начали вызывать у меня чувство дискомфорта: у меня было ощущение, что я его разочаровываю и не оправдываю его надежд, возложенных на меня.

Когда я ему позвонил, он ни капли не удивился. Это произошло, только когда я ему рассказал, что мне удалось откопать по поводу своей матери. Мне совсем не хотелось ему лгать и придумывать мифический сценарий, чтобы обосновать свой внезапный интерес к пятидесятым. Я рассказал ему все — от встречи с Хэтэуэем до рассказа Лоры Гамильтон. Чем дольше я говорил, тем яснее слышал в своем голосе все возрастающее волнение.

К Лидекеру я приехал на следующее утро к 10 часам. Его очаровательный нескладный дом, должно быть, числился среди самых старых в Шерман-Оукс. Впрочем, мой бывший преподаватель жил в не самой веселой части района, но уже тридцать лет оставался ему верен и не собирался перебираться в высококлассное жилище в Парк-Ла-Бреа потому только, что пробил час выходить на пенсию.

Как всегда, он был безукоризненно одет, со своим обычным галстуком-бабочкой, который придавал ему старомодный вид.

— Для меня удовольствие снова видеть вас, Дэвид, — сказал он, тепло пожимая мне руку. — Сколько же времени вы ко мне не заглядывали?

В этом вопросе присутствовала и нотка упрека.

— Несомненно, слишком давно.

— Проходите, вижу, нам нужно очень много о чем поговорить.