Клэр Сибер - 24 часа

– Так чем же вызван столь приятный, но неожиданный визит? – Теперь я занялась булочками. – Плохой день?

– Нет, – ответила она, сердито посмотрев на меня. – С чего ты взяла?

Я перестала возиться со сладостями.

– Что случилось?

– Что у тебя на шее? – Она уставилась на меня.

– Ничего. – Встряхнув головой, я сделала так, что волосы прикрыли еле заметный след укуса, оставленный Сидом.

– Неужели , Лори? – Эмили выхватила у меня нож, положила его на стол и затем закатала мой рукав. – О-о, черт возьми, я так и знала.

На предплечье отчетливо виднелись четыре отпечатка пальцев.

Я уставилась на Эмили, а затем высвободила руку и опустила рукав.

– Черт тебя побери, Лори. – Она вонзила нож в стол. – Одна ночь, и это уже происходит.

В кухню вбежала Полли. Я довольно неуклюже села за стол и положила обратно на тарелку упавший с нее кусок пончика.

– Как у тебя дела с прыжками на батуте, Пол? – Эмили отперла двери, ведущие во внутренний дворик. – Ты уже училась делать сальто назад?

– Еще как училась, – помрачнела Полли.

– Почему бы тебе не показать мне, чему ты научилась?

– Но я хочу пончик. – Нижняя губа Полли начала слегка подрагивать, стоило ей подумать, что ее могут лишить угощения.

– Великие гимнасты сначала тренируются и лишь затем едят. – Эмили аккуратно, но настойчиво увлекла Полли в сторону двери. – Как, по-твоему, Усэйн Болт [55]сумел стать таким быстрым, а Элизабет Твиддл [56]научилась вращаться так стремительно? Сначала сальто назад, а затем уже угощения.

Полли поняла, что ей на своем не настоять, а потому сдалась и побежала через мокрый сад к батуту, расположенному в его дальнем конце.

Держа руки на бедрах, Эмили повернулась ко мне.

– Не наезжай на меня, Эм. – Я встала, чтобы приготовить чай. – Я уже большая девочка.

– Лори, у тебя ушло восемь лет на то, чтобы образумиться, и вот теперь за одну чертову ночь ты опять все проиграла.

– Ничего я не проиграла. – Эмоции, накопившиеся за последние несколько дней, стали собираться где-то внутри, угрожая меня одолеть. – Кроме того, это не твое дело.

– Неужели? – Голос Эмили поднялся на такую опасную высоту, что я поняла: она еле сдерживает свой гнев. – А чье же это тогда дело, когда ты звонишь мне среди ночи и вопишь?

– Это было один раз , Эмили. Только один раз.

– Чье же это тогда дело, когда мне целую неделю приходится отвозить Полли в школу, потому что тебе стыдно появляться в школьном дворе с синяками на лице?

– Ой! – На мою руку брызнула кипящая вода. – И это тоже было только один раз.

– Целую неделю.

– Ну да, ты еще посчитай, сколько конкретно дней…

– Черт возьми, не говори глупостей. Никто ничего не считает, Лори, кроме…

– Кроме чего? – Я встретилась с ней взглядом. Она так сильно рассердилась, что ее круглое лицо стало как бы каменным. Я очень редко видела ее такой, и это меня слегка испугало.

– Кроме того, что я все еще считаю тебя своей подругой.

– Что это значит? – Я взяла тарелку с ломтиками пончика, и они упали на каменные плитки пола. – Черт!.. – Я встретилась с Эмили взглядом, отчаянно пытаясь выглядеть непринужденной. – Как говорится в пословице, не стоит лить слезы над пролитым молоком. Над упавшим пончиком – тоже.

Никак не отреагировав на мою неуклюжую шутку, Эмили отвела взгляд в сторону.

– Это значит, что я абсолютно и категорически не собираюсь спокойно сидеть и смотреть на то, как ты возвращаешься к Сиду и как он гробит твою жизнь. Опять.

Она – моя дорогая Эмили – очень любила выделять слова интонацией для пущей выразительности.

– Я вовсе к нему не возвращаюсь. У нас просто был секс. Вот и все. Только секс.

– Только секс? – Ее голос был вялым. – И у тебя уже есть синяки!

– У меня нет настоящих синяков, Эмили. – Я знала, к чему она клонит. Я знала, почему она рассердилась, но меня смущала сила ее гнева. – Послушай, я знаю, что ты думаешь. Но все совсем не так. Я вовсе к нему не возвращаюсь. Я этого не планировала. У меня был очень-очень плохой день… – Тут до меня вдруг дошло, что я не рассказывала ей о Мэле и о втором визите Сьюзан.

– Значит, ты сделала его в сто раз хуже.

Повернувшись ко мне спиной, Эмили отошла в сторону и стала смотреть на Полли, прыгающую в глубине сада на батуте. У нее все никак не получалось сделать красивое сальто назад: она все время шлепалась на живот.

– Не высовывай язык, Пол! – крикнула из двери Эмили. – А иначе ты его откусишь.

– Я не идеальна, Эмили. Я делаю абсолютно все, что в моих силах, но иногда, да, иногда… – Я почувствовала, как слезы жгут мне глаза. – Вынуждена признать, что иногда – и даже довольно часто – я все порчу.

– Одно дело что-то портить, и совсем другое дело – трахаться с тем, кто пытался тебя уничтожить. – Эмили не собиралась сдаваться. – И, черт возьми, не хнычь .

– А я что, сейчас хнычу?

– Я не это имею в виду.

– А что же ты тогда имеешь в виду? Почему ты так сильно на меня рассердилась?

– Потому что я не могу смотреть на то, как он снова причиняет тебе боль. Причем я имею в виду не душевную боль – я имею в виду боль физическую.

– Он не делал мне больно вчера вечером, – твердо сказала я. – Клянусь тебе в этом.

– Не хочу ничего слышать. – Она прямо-таки содрогнулась.

Я уставилась на нее, уже начиная терять терпение.

Несомненно, есть разница между грубоватым сексом и насилием. Сид пересек границу между ними примерно через год после того, как родилась Полли. Страдая от недосыпания (у Полли в младенчестве часто бывали колики, и она много плакала по ночам), Сид, который даже в лучшие времена спал очень плохо, стал от изнеможения едва ли не психопатом. Раньше я полагала, что это удел новоиспеченной матери, но Сид снова поймал меня в ловушку. Он рисовал, спал урывками, ходил в полночь с ребенком по квартире, в которой мы жили, и даже по всему этажу, напевая Полли песенки и сюсюкая с ней. По отношению к Полли он проявлял неистощимое терпение и спокойствие.

По отношению ко мне все было совсем по-другому. По-видимому, я ему мешала: я отрывала его от работы. Полли, которую он любил по-настоящему, искренне, ему работать словно бы и не мешала, а вот я – еще как. Во всем была виновата я. Ведь я вынудила его вернуться в Лондон из его любимого Корнуолла. Да и тело мое стало другим: оно испортилось, потому что больше не принадлежало только ему. Сид никогда не любил делиться. В детстве ему приходилось бороться за все, что принадлежало ему в том гадючнике, в котором он вырос. Ему приходилось прятать все вещи, которые ему удавалось заполучить, а на то, чего он иметь не мог, он смотрел с молчаливой и кипящей завистью. И он не смог впоследствии стать другим. Он не смог измениться.