Патриция Хайсмит - Талантливый мистер Рипли [Литрес]

– А вдруг он скрывается под фамилией Фэншо! Oh, caro mio, [101] О, мой дорогой (ит.) . вы должны выпить чаю!

Тити поднялась.

– Джустина! Il te, per piacere, subitissimo! [102] Чаю, пожалуйста, да поскорее! (ит.)

He выпуская из рук газету, Том без сил опустился на диван. А как насчет узла на теле Дикки? Может, ему повезет и он тоже развяжется?

– A, carissimo, [103] Дорогой (ит.) . вы совсем помрачнели, – сказала Тити, похлопывая его по колену. – Это же хорошие новости! А что, если все отпечатки пальцев принадлежат ему? Разве вас это не обрадует? Может, завтра вы пойдете по какой-нибудь улочке в Венеции и столкнетесь лицом к лицу с Дикки Гринлифом, он же синьор Фэншо!

Она заразительно рассмеялась. Смеялась она так же естественно, как и дышала.

– Здесь говорится, что в чемоданах чего только не было: бритвенные принадлежности, зубная щетка, ботинки, пальто – полный набор, – сказал Том, стараясь прикрыть охвативший его страх мрачным тоном. – Будь он жив, как можно обойтись без всего этого? Должно быть, убийца раздел его и сложил в чемоданы все его вещи, потому что так проще всего от них избавиться.

Эти слова заставили Тити ненадолго умолкнуть. Но после непродолжительной паузы она сказала:

– Стоит ли так переживать, если еще не известно, чьи это отпечатки? Вам ведь завтра отправляться в приятное путешествие. Ессо il te. [104] А вот и чай (ит.) .

Послезавтра, подумал Том. За это время Роверини сможет взять его отпечатки и сравнить их с теми, что обнаружены на холстах и чемоданах. Он попытался вспомнить, были ли на подрамниках полотен или на каких-нибудь вещах в чемоданах гладкие поверхности, с которых могут взять отпечатки. Таковых было немного, если не считать предметов бритвенного набора, но при желании можно набрать с десяток превосходных отпечатков, оставленных им в виде фрагментов или пятен в разных местах. Оптимизм ему внушало лишь то, что у полиции до сих пор не было его отпечатков и их могут с него и не снимать, потому что он все еще не под подозрением. А что, если у них есть отпечатки пальцев Дикки? Мистер Гринлиф может выслать их из Америки. Его отпечатки можно найти где угодно: на принадлежащих ему предметах в Америке, в доме в Монджибелло…

– Tomaso! Да пейте же чай! – произнесла Тити, в который уже раз мягко стиснув ему колено.

– Благодарю вас.

– Вот увидите. По крайней мере, это шаг к истине, и мы узнаем, что произошло на самом деле. Давайте теперь поговорим о чем-нибудь другом, раз эта тема доставляет вам столько волнений! Куда вы направитесь из Афин?

Том попытался перенестись мыслями в Грецию. Греция казалась ему покрытой позолотой. То были отблески воинских доспехов и ее знаменитые солнечные лучи. В своем воображении он видел каменные статуи со спокойными, строгими лицами, как у женщин в портике Эрехтейона. [105] Имеется в виду храм Афины и Посейдона-Эрехтея на Акрополе в Афинах. Том не хотел ехать в Грецию, пока над ним висит угроза обнаружения отпечатков пальцев в Венеции. Это оскорбительно для него. Он будет чувствовать себя омерзительнее самой мерзкой крысы, снующей по афинским канавам, омерзительнее самого грязного попрошайки, какого можно увидеть на улицах в Салониках. Том закрыл лицо руками и заплакал. С Грецией покончено, она лопнула, как воздушный шарик.

Тити крепко обняла его своей пухлой рукой.

– Держитесь, Tomaso! У вас еще будет повод дать волю слезам!

– Неужели вам не ясно, что это дурной знак! – в отчаянии проговорил Том. – Я этого просто не понимаю!

Самым дурным знаком было то, что Роверини, который до сих пор присылал такие дружеские и откровенные послания, ничего не сообщал ему насчет найденных в Венеции чемоданов и холстов. Том провел бессонную ночь, потом целый день бродил по дому, пытаясь доделать бесконечные домашние мелочи, связанные с отъездом, – расплатился с Анной и Уго, заплатил по счетам торговцам. Том ждал, что полицейские постучат к нему в дверь в любое время дня или ночи. Разница между тем, как спокойно и уверенно он чувствовал себя пять дней назад, и его нынешним состоянием, полным мрачных предчувствий, была огромной и заставляла его мучиться. Он попросту разрывался на части. Он не мог ни спать, ни есть, ни спокойно сидеть на месте. В сочувствии, которое выразили ему Анна и Уго, он ощутил иронию, а телефонные звонки от знакомых, интересовавшихся, каковы его соображения в связи с обнаружением чемоданов, попросту сводили его с ума. Он говорил всем, что выбит из колеи, настроен пессимистично, более того – исполнен отчаяния, и то, что никто не придавал этому значения, тоже воспринималось им как ирония. Его знакомые считали, что все совершенно нормально – ведь Дикки, скорее всего, убит, и очень важным в этом смысле обстоятельством было то, что все его вещи, вплоть до бритвенного набора и расчески, находились в обнаруженных в Венеции чемоданах.

Но было еще и завещание. Мистер Гринлиф получит его послезавтра. К этому времени обнаружится, что отпечатки пальцев Дикки не принадлежат. В таком случае полиция свяжется с пароходом «Эллада» и возьмет его отпечатки. Если обнаружится, что и завещание поддельное, его не пощадят. Всплывут оба убийства, что будет вполне естественно.

Оказавшись на борту «Эллады», Том чувствовал себя как ходячий призрак. Он не выспался, был слаб от недоедания, держался только на кофе, а нервы его были напряжены до предела. Он хотел было спросить, имеется ли на пароходе радио, хотя знал наверняка, что радио, конечно, есть. Приличных размеров трехпалубное судно, рассчитанное на сорок восемь пассажиров. Через пять минут после того, как стюард внес его багаж в каюту, Том рухнул без чувств. Он лежал на койке лицом вниз, подвернув под себя одну руку, но чувствовал такую усталость, что и не пытался переменить положения. Когда он проснулся, пароход уже двигался, и не только двигался, а мягко и ритмично, к его удовольствию, покачивался. Чувствовалось, что он еще может прибавить, а это давало надежду на то, что впереди – бесконечный, беспрепятственный путь и задержек на этом пути не будет. Том чувствовал себя лучше, не считая того, что рука, на которой он лежал, онемела и безжизненно повисла, так что, когда он шел по коридору, она ударялась о его тело и ему приходилось придерживать ее другой рукой. Часы показывали без четверти десять. Снаружи было совершенно темно.

Далеко слева мелькнули очертания какой-то земли; наверное, это была Югославия – пять-шесть тусклых огней, и больше ничего, лишь черное море и черное небо, такое черное, что горизонта вообще не было видно и можно было подумать, что пароход упирается в черный экран, хотя судно, не встречая препятствий, уверенно продвигалось вперед, и ветер, будто явившись из бесконечного пространства, мягко обдувал его. Кроме Тома, на палубе никого не было. Все внизу, ужинают, подумал он. Он был рад побыть в одиночестве. Его рука оживала. Он стоял на носу, ухватившись за то место, где правый и левый борта сужаются и образуют букву «V», и дышал полной грудью. В нем ожило чувство неповиновения, появилась решимость. А что, если в эту самую минуту радист получает сообщение, предписывающее арестовать Тома Рипли? Все равно он будет стоять так же бесстрашно, как и стоял. Или же бросится через борт, а для него это высшее проявление мужества сродни бегству. А что, если… Даже до того места, где он стоял, доносились сигналы из радиорубки. Но он не боялся. Пусть все будет так, как будет. Отплывая в Грецию, он полагал, что именно такие ощущения он и будет переживать. Вглядываться в окружавшую судно черную воду и не испытывать при этом страха – почти то же самое, что вглядываться в очертания греческих островов, когда подплываешь к ним ближе и ближе. В своем воображении он нарисовал эти маленькие островки, скрывающиеся впереди в мягкой июньской темноте, холмы Афин, склоны которых, как точками, усеяны домами, Акрополь.