Патриция Хайсмит - Талантливый мистер Рипли [Литрес]

Среди пассажиров была пожилая англичанка. Она путешествовала вместе со своей взрослой дочерью, которой было уже сорок лет. Дочь была не замужем и так сильно нервничала, что и пятнадцати минут не могла насладиться солнцем в шезлонге без того, чтобы не вскочить и не объявить громогласно, что она идет «пройтись». Мать же, напротив, была чрезвычайно спокойна и медлительна, ее правая нога была парализована и короче левой, так что каблук правой туфли был толще, и передвигалась она только с палочкой. В Нью-Йорке подобная медлительность и неизменная учтивость свели бы его с ума, но теперь Том был не прочь все время находиться с ней на палубе, лежа в шезлонге, беседуя и слушая рассказы о ее жизни в Англии и Греции, а последний раз она видела Грецию в 1926 году. Он отправился вместе с ней на медленную прогулку по палубе, она опиралась о его руку и постоянно извинялась за то неудобство, которое ему доставляла, но ей явно было приятно то внимание, которое он ей оказывал. Да и дочь была довольна, что всучила мать в чьи-то руки.

Возможно, в молодости миссис Картрайт и была мегерой, возможно, на ней лежит ответственность за каждый отдельно взятый невроз ее дочери, возможно, она настолько крепко держит свою дочь при себе, что та не способна вести нормальную жизнь и выйти замуж, возможно, она заслуживала того, чтобы ее бросили за борт, а не расхаживали с ней по палубе и не слушали часами ее россказни, но какое все это имеет значение? – думал Том. Каждому ли отмерено по его заслугам? Разве Том уже не получил свое? Он считал, что ему необъяснимо повезло, что он избежал наказания за два убийства, и везет ему с того времени, как он вошел в образ Дикки, и до сих пор. В первой части его жизни судьба была страшно к нему неблагосклонна, думал он, но время, проведенное с Дикки, и последующий период вполне компенсировали эту несправедливость. Но он чувствовал, что что-то должно произойти в Греции, ничего хорошего ждать уже не приходится. Удача слишком долго сопутствовала ему. Допустим, его уличат с отпечатками пальцев и завещанием и посадят в двадцать пять лет на электрический стул; но разве может эта смерть на электрическом стуле вместе с предшествующими ей муками быть столь трагичной, что нельзя будет сказать, что месяцы, проведенные им с ноября по нынешнее время, не стоили того? Конечно нет.

Единственное, о чем он жалел, – это то, что он еще не увидел весь мир. Он хотел увидеть Австралию. И Индию. Он хотел увидеть Японию. А ведь есть еще Южная Америка. Просто познакомиться с искусством этих стран – вот занятие приятное и достойное, ради которого стоит жить, думал он. Он многое узнал о живописи, даже когда пытался делать копии с посредственных работ Дикки. В художественных галереях Парижа и Рима он обнаружил в себе интерес к живописи, о котором никогда и не подозревал, а возможно, этого интереса прежде у него и не было. Сам он не хотел быть художником, ему больше по душе было бы коллекционировать произведения живописи и помогать молодым талантливым художникам, нуждающимся в деньгах.

Обо всем этом он и думал, прогуливаясь с миссис Картрайт по палубе и слушая ее не всегда интересные монологи. Миссис Картрайт находила его милым. Она уже несколько раз сказала, притом с чувством, насколько ей приятно путешествовать в его обществе, и они договорились встретиться в одной из гостиниц на острове Крит второго июля – только на Крите их пути пересекались. Миссис Картрайт должна была отправиться в поездку на специальном автобусе. Том согласился на все ее предложения, хотя и не думал, что когда-нибудь снова увидит ее после того, как они сойдут на берег. Он представлял себе, что его тотчас же схватят и посадят на другой пароход, а может, в самолет, и отвезут обратно в Италию. Никаких радиосообщений ему не передавали – это он знал, – но ведь совсем необязательно, чтобы ему передали, даже если сообщение пришло, разве не так? Судовой листок – небольшая, распечатанная на ротаторе страничка, каждый вечер появлявшаяся на всех обеденных столах, – был посвящен международным политическим новостям, и даже если бы случилось что-то важное, в нем не нашлось бы места информации о деле Гринлифа. В продолжение этого короткого путешествия Том пребывал в каком-то странном состоянии: с одной стороны, он чувствовал себя обреченным, с другой – был исполнен героической бескорыстной отваги. Ему мнились странные вещи: дочь миссис Картрайт падает за борт, он прыгает вслед за ней и спасает ее. Или закрывает своим телом пробоину в переборке. Ему казалось, что он наделен сверхъестественной силой и бесстрашием.

Когда пароход подплывал к берегам Греции, Том стоял на палубе с миссис Картрайт. Она рассказывала о том, насколько изменился порт Пирей с тех пор, как она видела его в последний раз, но Тома все эти перемены мало интересовали. Порт стоял на своем месте, и это главное. Перед ним был не мираж, а реальный холм, на который ему предстояло взойти, да и дома можно будет потрогать – если он до них доберется.

Полицейские поджидали его на пристани. Их было четверо. Они стояли, сложив руки на груди и смотрели на приближающийся пароход. Том до последней минуты помогал миссис Картрайт, бережно ее поддерживал, помог сойти со сходней и ступить на берег, с улыбкой распрощался и с ней, и с ее дочерью. Он ожидал свой багаж под буквой «Р», они – под буквой «К», а потом обе дамы с фамилией Картрайт уехали в Афины на специальном автобусе.

Еще ощущая теплый и влажный поцелуй миссис Картрайт на своей щеке, Том повернулся и медленно направился к полицейским. Не надо суетиться, думал он. Он и сам им скажет, кто он. Позади полицейских находился большой газетный киоск, и он решил купить там газету. Быть может, ему позволят это сделать. Полицейские не спускали с него глаз, по мере того как он к ним приближался. Они были в черной форме и фуражках. Том слабо им улыбнулся. Один из полицейских коснулся рукой фуражки и отступил в сторону. Другие почему-то за ним не последовали. Том прошел между двумя из них и приблизился к киоску, а полицейские продолжали смотреть в сторону парохода, не обращая на него никакого внимания.

Том уставился на газеты. Он был настолько ошеломлен, что у него подкашивались ноги. Он автоматически потянулся за римской газетой со знакомым названием всего-навсего трехдневной давности. Он достал из кармана лиры и вдруг понял, что у него нет греческих денег, но продавец газет взял лиры так же охотно, как если бы дело было в Италии, и даже сдачу дал в лирах.

– И эти тоже, – сказал Том по-итальянски, выбрав еще три итальянские газеты и парижское издание «Геральд трибюн».

Он посмотрел на полицейских. Они не оборачивались в его сторону.

Тогда он направился к навесу на пристани, где пассажиры ожидали багаж. Проходя мимо миссис Картрайт, Том услышал, как она весело его окликнула, но он сделал вид, что не слышит. Остановившись под буквой «Р», он раскрыл самую старую итальянскую газету – четырехдневной давности.