Либба Брэй - Логово снов

Он прижал большой палец ей ко лбу, и она упала спиной назад, в могилу, и все никак не могла перестать падать.

Адди проснулась со страшным желанием пить и на мокрых насквозь простынях. Лихорадка переломилась. За окном, на бледно-золотом пергаменте зари круглилась восковая печать луны. Но где же Элайджа? Тот человек обещал… Шли дни, а Элайджа не приходил, и Адди уже было уверилась, что ее обет – всего лишь болезненный сон.

А потом начались знаки.

То она находила свой дневник открытым на странице, где писала об их с Элайджей любви. То теплый ветер врывался в окно и приносил его запах, такой сладостный, солнечный. То лунной ночью ей чудилась музыка с заросшего высоченной травой поля – легкий шепот песенки, которую они пели вдвоем. И ромашки… она находила их на своей стороне кровати, на сундучке с приданым или рядом с музыкальной шкатулкой. А однажды, сняв с вешалки фартук, она сунула руку в карман и вынула ее всю в восковых белых лепестках. Только Элайджа знал, что из цветов она больше всего любит ромашки. Мать обвиняла, что так она пытается привлечь к себе внимание, но Адди-то знала, что все эти маленькие радости – от Элайджи. Даже за гробом он помнил о ней. И счастье ее не знало границ.

Лихорадка еще раз наведалась к Прокторам – наверное, решила отомстить. Убравшись наконец неделю спустя, она забрала с собой отца Адди и ее младшего брата, двух слуг, жену и крошку дочь бригадира.

Равновесие…

Адди была на похоронах, бледная и молчаливая, страшась того, что натворила, и того, что еще только грядет. Той же ночью кто-то прошептал ее имя, так нежно, что она проснулась с еще не просохшей слезой на щеке. Луна за окном истекала ярким светом в пелене облаков; соловей тренькнул, предупреждая.

Снова имя – легкое, как лунный свет. Аделаида, любовь моя. Я здесь .

Купаясь в серебряном блеске, Элайджа стоял на краю поля. Он вернулся к ней, как седой и обещал. Адди побежала за ним, за мерцающим светлячком меж деревьев, на старое кладбище, мимо надгробных камней – и прибежала к могиле. Шепоты кружили в сентябрьской тьме вокруг них. Холодно было там, так холодно… Элайджа сиял, как монетка в пруду, прекрасный ее возлюбленный, но что-то могильное теперь было в нем. Травы вплелись в истончившиеся волосы, тени окаймили глаза и заострили скулы. Рубашка плакала кровью, там, где пуля сделала свое жестокое дело.

– Ты призвала меня, любимая.

– Да, – в глазах половодьем поднялись слезы. – И я заплатила за тебя большую цену.

– Разве ты не знаешь, что с каждой отданной ему душой растет его сила? Что ты теперь связана с ним навсегда?

Адди ничего не понимала. Разве Элайджа не счастлив?

– Я сделала это, чтобы мы могли быть вместе навеки.

– Мы и будем. Потому что теперь мне не упокоиться без тебя. Я должен любить тебя до самой твоей смерти.

Рот его раскрылся в крике. Жуки полезли оттуда и черви, и прочая гробовая дрянь. В кронах деревьев заорали вороны – будто захохотали, жестоко и холодно. Эта тварь перед нею была не Элайджей, не тем Элайджей, которого она целовала под солнцем. Он был чем-то уже совсем другим, и она ничего из этого не хотела. Аделаида пустилась наутек. Она бежала и бежала, мимо памятников и пугал, назад, в безопасную гавань кровати, где безопасности больше совсем не осталось.

Наутро, окинув взглядом одеяло, она завопила, и вопила так громко, что проснулась сестра. На простыне валялась дохлая мышь, безглазая и со всеми внутренностями наружу – лежала на коврике из побуревших ромашковых лепестков.

Адди прочла кучу книг, выучила кучу заклинаний. В полночь она пошла к могиле Элайджи и выкопала то, что от него осталось. Она отломала суставчик пальцевой кости, вытащила зуб, отрезала прядку волос и взяла пригоршню могильной земли. Она положила их в железную шкатулку и сотворила обряд, привязывающий его дух ко всему этому, чтобы он больше не мог к ней прийти, не мог навредить.

Хорошо, но как же быть с Вороньим Королем, c человеком в цилиндре?

Адди сама дала ему силу, когда попросила увидеть Элайджу еще раз; сама привязалась к нему невидимой нитью, оборвать которую уже не могла. Она вслепую заключила сделку… Да нет, не вслепую. Она выбрала, и выбрала сама, поклялась в верности человеку в цилиндре. C тех пор прошли долгие годы, у нее было время подумать – обмозговать обет, данный поспешно и из любви, взращенный горем, желанием верить во что-то большее, чем она сама.

Теперь Аделаида Проктор была уже стара. Она видела, как хоронили ее любимого мальчика в топких почвах Вирджинии, а вскоре закопала в них и свою семью. Однажды в апреле она прочла, как Джон Уилкс Бут убил президента и сам последовал за ним. Когда президента Маккинли тоже унесла пуля убийцы, она была там. Она видела рождение автомобиля и аэроплана. Паровозы расчерчивали страну, блестящие рельсы неуклюже сшивали раны краденой земли длиной в многие мили. В нью-йоркскую гавань спешили корабли, неся драгоценный, исполненный надежд груз – груз благоговейно таращился на факел Свободы. Города росли и расползались, фабрики изрыгали в небо дым и амбиции. Войны не прекращались. Гимны воспевали славу нации. Люди были добры и красивы, сильны и честны, трудолюбивы и оптимистичны – а еще тщеславны, скупы, жадны, завистливы, принципиально невежественны и опасно забывчивы.

За свой восемьдесят один год Адди Проктор достаточно повидала в этой великолепной и бурной стране, такой невозможной от возможностей, и понимала, что бояться уже пора – потому что переломный момент достигнут. Страну наводнили призраки, и никто этого, кажется, не замечал. Люди плясали под взглядами мертвых из окон. Все это время человек в цилиндре копил свои силы. И теперь он шел в мир.

Хоть ее и предупреждали больше этого не делать, Адди отправилась в подвал и принялась рисовать мелом знаки на полу и бормотать молитвы, принося маленькие жертвы солью и кровью – то тут, то там: ритуалы, отгоняющие мертвых.

Она надеялась, что этого хватит.

– Генри! – позвала Лин, идучи знакомой тропинкой вдоль болота под гигантскими испанскими вязами.

Генри и Луи сидели на дряхлом причале, нежась в солнечном золоте.

– Скорей, пока наши будильники не сработали, – напомнила Лин.

– Стой там, я сейчас! – прокричал Генри.

– Вечер добрый, мисс Лин! – подхватил Луи и помахал ей.

Солнце щедро купало его в лучах, и у Лин что-то забавно зашевелилось в животе, словно предупреждая, только о чем – непонятно.

– Все хорошие сны когда-нибудь кончаются, – сказал, подходя к ней, Генри, весь счастливый и розовый.

Они двинулись прочь по затененной тропинке.

– Что это у тебя на платье?

– Грязь, – Лин рывком вернулась в настоящее и потерла упрямое пятно.