Деннис Лихэйн - Общак

Оказавшись внутри, Эрик остановился и прислушался, убирая в карман отвертку и кредитку, которая здорово покорежилась. Впрочем, плевать на нее — Эрику еще месяц назад отказались выдавать по ней деньги.

Он прошел по коридору, распахивая двери в гостиную, столовую, ванную и кухню.

Затем поднялся наверх, в спальню Нади.

Он направился прямо к платяному шкафу и осмотрел ее одежду. Некоторые вещи понюхал. Они пахли Надей: слабая смесь апельсина, вишни и шоколада. Вот так пахнет Надя.

Эрик присел на кровать. Постоял перед зеркалом и причесал волосы пятерней.

Откинул покрывало на ее кровати. Снял ботинки. Свернулся в постели в позе зародыша, натянул на себя покрывало. Закрыл глаза. Улыбнулся. Он почувствовал, как улыбка проникает в кровоток и разносится по всему телу. Он почувствовал себя в безопасности. Как будто забрался обратно в утробу. Как будто снова может дышать в воде.

После того как его болван-кузен ушел, Марв принялся за работу, устроившись за обеденным столом. Он разложил на столе несколько мусорных мешков из зеленого полиэтилена и старательно склеил их между собой изолентой. Достал из холодильника пиво, осушил полбанки, задумчиво глядя на разложенные мешки. Как будто все еще можно повернуть назад.

Пути назад нет. И не было никогда.

До некоторой степени жаль, потому что, стоя посреди своей паршивой кухни, Марв осознал, как сильно будет по ней скучать. Скучать по сестре, по своему дому, даже по бару и по кузену Бобу.

Только поправить ничего нельзя. В конце концов, жизнь полна печалей. И уж лучше предаваться грусти на пляже в Таиланде, чем скорбеть на кладбище в Новой Англии.

За Таиланд! Он отсалютовал пивом пустынной кухне и допил его.

Эрик сидел на диване в гостиной Нади. Пил кока-колу, которую нашел в ее холодильнике — нет, в их холодильнике, скоро это будет их общий холодильник, — и разглядывал выцветшие обои на стенах, которые, наверное, были здесь еще до рождения Нади. Первым делом нужно будет избавиться от этих старых обоев из семидесятых годов. Уже не семидесятые, уже даже не двадцатый век. Настали новые времена.

Покончив с кока-колой, он отнес банку в кухню и сделал себе бутерброд с каким-то копченым мясом, оказавшимся в холодильнике.

Он услышал шорох, поднял глаза на дверной проем, и там стояла она. Надя. Она смотрела на него. С любопытством, понятное дело, но без испуга. В глазах ее светилась доброта. Теплое понимание.

— Привет, — сказал Эрик. — Как поживаешь? Давно не виделись. Проходи, садись.

Надя осталась стоять.

— Нет, ты присядь, — сказал Эрик. — Я хочу кое-что рассказать тебе. У меня такие планы. Да-да. Планы. Понимаешь? Целая новая жизнь дожидается снаружи, дожидается… дожидается того, кто смел.

Эрик покачал головой. Ему не понравилось, как он это сказал. Он опустил голову и снова перевел взгляд на дверной проем. Там было пусто. Он смотрел, пока Надя не материализовалась снова, только теперь она была не в джинсах и вылинявшей рубашке в клетку. Она была в черном платье в мелкий горошек, а ее кожа… ее кожа светилась.

— Привет, — сказал Эрик счастливо. — Как дела, девочка? Проходи…

Он умолк, услышав щелчок замка на входной двери. Дверь открылась. Закрылась. Он услышал, как сумочку повесили на крючок. Бросили на столик ключи. Услышал грохот упавших на пол ботинок.

Эрик поудобнее уселся в кресле, чтобы выглядеть непринужденно и естественно. Беззвучно стряхнул крошки с ладоней и прикоснулся к волосам, убеждаясь, что прическа в порядке.

Надя вошла. Настоящая Надя. Куртка с капюшоном и футболка навыпуск, рабочие брюки. Эрику больше понравилось бы что-нибудь менее мужеподобное, но об этом он с ней еще поговорит.

Надя увидела его и открыла рот.

— Только не кричи, — сказал он.

События стали набирать обороты по-настоящему часа за четыре до начала игры. Время было самое подходящее, потому что команда из «Бармена на смену» уже прибыла. Все были готовы к работе, надевали фартуки, собирали в стопки стаканы, пока Боб договаривался с их главным, рыжеволосым парнем с похожим на луну лицом из числа тех, которые лишены возраста.

— Они наняты до полуночи, — сказал рыжий Бобу. — Если дольше, то только за сверхурочные. Я оставляю вам двух помощников бармена. Они принимают заказы, выносят мусор, бегают за льдом. Если вы попробуете поручить подобную работу барменам, они вам процитируют инструкции профсоюза, словно «Отче наш».

Он дал Бобу планшет, и Боб поставил подпись.

Когда он вернулся на свое место, в дверях появился первый курьер. Курьер бросил на барную стойку газету, между страницами которой лежал конверт из коричневой бумаги, Боб сгреб газету со стойки и отправил конверт вниз по желобу. Когда он развернулся, курьера уже не было. Только работа, шутки в сторону. Та еще ночка.

Кузен Марв вышел из дому к машине, открыл багажник, взял склеенные между собой полиэтиленовые мешки и постелил на дно пустого багажника. С помощью все той же изоленты он приклеил края к бокам багажника.

Затем вернулся обратно в дом, прихватил из прихожей коврик и постелил его поверх мешков. Несколько секунд он созерцал плоды своих трудов, потом захлопнул багажник, задвинул под водительское сиденье чемоданчик и закрыл дверцу.

Затем он снова вошел в дом и заказал билеты на самолет.

На этот раз, когда Торрес подкатил в Пен-парке к машине без опознавательных знаков, Ромси была одна. Отчего он невольно задался вопросом, нельзя ли им, как в старые добрые времена, усесться вдвоем на заднее сиденье и притвориться, будто они в кинотеатре для автомобилистов, который был здесь когда-то, притвориться, будто они глупые дети и вся жизнь — их общая жизнь — готова расстелиться им под ноги, гладкая, не траченная оспинами неверных решений, не испорченная бородавками привычных неудач, больших и малых.

Они с Ромси снова встречались на прошлой неделе. И разумеется, к встрече их подтолкнул алкоголь. После она сказала: «Неужели это все, что я есть?»

— Для меня? Нет, детка, ты…

— Для меня, — сказала она. — Неужели это все, что я есть для себя?

Торрес не понял, какого лешего она имеет в виду, но догадался, что ничего хорошего это не сулит, поэтому был тише воды ниже травы, пока она не позвонила ему сегодня утром и не сказала: «Приезжай в Пен-парк, и пошевеливайся».

Тем временем он составлял речь, на тот случай, если у нее в глазах снова появится то самое выражение, тот безнадежный, полный ненависти к себе взгляд, обращенный в кроличью нору в центре собственного сознания.

«Детка, — скажет он, — мы и есть истинные „я“ друг друга. Потому-то и не можем расстаться. Мы смотрим друг на друга, и мы не судим. Мы не порицаем. Мы просто принимаем».

Речь звучала убедительнее, когда он придумал ее в баре накануне вечером, сидя в одиночестве и размышляя. Но он знал, что если будет смотреть Ромси в глаза, упиваясь ее взглядом, то сам по-верит в свои слова, поверит в каждое слово. И убедит ее.