Дэн Браун - Инферно

Ничего не произошло, а потом мучительно медленно громоздкая махина пришла в движение. Двери открыты! Врата Рая повернулись, раскрывшись на один фут, и Сиенна, не теряя времени, боком протиснулась через них. Лэнгдон последовал её примеру, боком пробравшись через узкий проем во тьму баптистерия.

Оказавшись там, они развернулись и вместе толкнули дверь в обратном направлении, быстро закрыв массивные врата с характерным глухим звуком. Тут же исчезли шум и хаос улицы, осталась одна лишь тишина.

Сиенна указала на длинную деревянную балку на полу у их ног, которая была установлена в скобы по обе стороны двери, чтобы сработать в качестве баррикады. — Игнацио, должно быть, снял ее для тебя, сказала она.

Вместе они подняли балку и вставили ее обратно в скобы, фактически закрыв Ворота Рая… и благополучно закрывшись изнутри.

Долгое время Лэнгдон и Сиенна стояли в тишине, прислонившись к двери, и восстанавливали дыхание. В сравнении с шумом на площади снаружи, внутри баптистерия было спокойно, как на небесах.

За пределами баптистерия Святого Иоанна человек в очках Plume Paris и галстуке Пейсли продвигался через толпу, игнорируя беспокойные взгляды тех, кто заметил его кровавую сыпь.

Он только что достиг бронзовых дверей, в которых так умело исчезли Роберт Лэнгдон и его белокурая спутница; даже снаружи он слышал глухой стук дверей, закрытых изнутри.

Здесь было не войти.

Атмосфера на площади медленно возвращалась в привычное русло. Туристы, только что глазевшие вверх в ожидании, потеряли всякий интерес. Никто не прыгал. Все двинулись дальше.

Сыпь на теле человека стала сильно зудеть. Кончики его пальцев сильно раздулись и потрескались. Он засунул руки в карманы, чтобы уберечься от царапин. Его грудь продолжала пульсировать, когда он начал осматривать восьмиугольник в поисках другого входа.

Едва он зашел за угол, как почувствовал резкую боль в районе адамова яблока и понял, что снова чешется.

Легенда гласит, что, войдя в баптистерий Святого Иоанна, невозможно не посмотреть вверх. Несмотря на то, что он бывал здесь много раз, Лэнгдон почувствовал необъяснимую тягу пространства и поднял глаза к потолку.

Высоко, высоко наверху, поверхность восьмиугольного свода баптистерия растянулась более чем на двадцать пять метров поперек. Свод блестел и мерцал, как будто был сделан из тлеющих углей. Его полированная янтарно-золотая поверхность неравномерно отражала рассеянный свет больше чем от миллиона эмалевых плиток — крошечных незалитых раствором мозаичных частей, вырезанных вручную из гладкой кварцевой глазури — которые были выложены в виде шести концентрических колец, на которых были изображены сцены из Библии.

Добавляя абсолютного драматизма к блестящей верхней части зала, естественный свет проникал в темное пространство через центральное отверстие в вершине купола — почти также как в Пантеоне Рима — и с помощью целого ряда высоких, маленьких, глубоко расположенных окон, которые бросали лучи света настолько концентрированные и плотные, что казались почти твердыми, как структурные лучи, падающие под постоянно меняющимися углами.

Когда Лэнгдон прошел с Сиенной глубже в зал, он оказался под легендарной мозаикой — с многоуровневыми изображениями рая и ада, очень похожими на описанные в «Божественной комедии».

Данте видел это ребенком, подумал Лэнгдон. Вдохновение свыше.

Лэнгдон теперь устремил пристальный взгляд на центральную часть мозаики. Наверху, непосредственно над главным алтарем выросла высотой восемь метров фигура Иисуса Христа, председательствующего на суде над спасенными и проклятыми.

По правую руку от Иисуса праведники получили в награду вечную жизнь.

По левую руку, при этом, грешников били камнями, жарили на крюках и поедали всевозможные существа.

Пыткой было наблюдать за колоссальным мозаичным изображением сатаны в виде адского, поедающего людей животного. Лэнгдон всегда вздрагивал, когда видел эту фигуру, которая больше чем семьсот лет назад уставилась на молодого Данте Алигьери, ужаснула его и в конечном итоге вдохновила на наглядное изображение того, что скрывалось в последнем круге ада.

На пугающей мозаике наверху был изображен рогатый дьявол, который, стоя лицом вперед, поедал человека. Ноги жертвы свисали изо рта сатаны и напоминали болтающиеся ноги наполовину ушедших под землю грешников в рвах порока у Данте.

— Lo ’mperador del doloroso regno, — подумал Лэнгдон, вспоминая текст Данте. — Мучительной державы властелин…

Из ушей сатаны выползали две массивные, извивающиеся змеи, тоже поедающие грешников, производя впечатление, что у сатаны три головы, точно как описал его Данте в заключительной песни Ада. Лэнгдон перебирал в памяти и вспоминал фрагменты образов Данте.

У него было три лица… с трех подбородков лилась кровавая пена… три рта, как мельницы… перемалывали сразу трех грешников.

Дьявольское зло было тройным, понимал Лэнгдон, и имело символическое значение: это уравновешивало его с тройной славой Святой Троицы.

Пока Лэнгдон разглядывал ужасное изображение, он пытался вообразить эффект, который мозаика возымела на юного Данте, который год за годом посещал службу в этой церкви и видел, что сатана смотрит на него всякий раз, когда он молится. Этим утром, однако, у Лэнгдона было неприятное чувство, что дьявол смотрит прямо на него.

Он быстро направил свой пристальный взгляд вниз на балкон баптистерия на втором этаже и постоянную галерею — одинокая область, из которой женщинам разрешали смотреть крещения — и затем вниз к подвесной могиле Антипапы Джона XXIII, его тело, покоилось высоко на стене, напоминая пещерного человека или предмет, ловко парящий в руках фокусника.

Наконец, он пристально посмотрел на декоративный плиточный пол, который, как полагали многие, содержал ссылки на средневековую астрономию. Его взгляд двигался сквозь запутанные черно-белые узоры, пока не достиг самого центра зала.

Вот оно, думал он, зная, что видит то самое место, где в последней половине тринадцатого столетия крестили Данте Алигьери.

— Вернусь, поэт… Там, где крещенье принимал ребенком, — продекламировал Лэнгдон, и его голос отозвался эхом в пустынном месте. — Вот оно.

Сиенна выглядела обеспокоенной, когда оглядывала место в центре пола, куда показывал Лэнгдон.

— Но… здесь ничего нет.

— Больше нет, — ответил Лэнгдон.

На мозаичном полу остался лишь большой красновато-коричневый восьмиугольник. Эта необычайно простая, восьмигранная фигура ясно нарушала узор более декоративно украшенного пола и напоминала о большом, заделанном отверстии, которое, фактически, когда-то здесь было.