Татьяна Степанова - Драконы ночи

В согласии сотрудничать со следствием и давать признательные показания крылся трезвый расчет и страх. Мысли в голове роились как шершни, отчаянные, тревожные мысли. Она ни в чем не раскаивалась, даже и не помышляла об этом. Мысли ЕЕ были совсем о другом: покушение на жизнь сотрудника правоохранительных органов, МЕНТА. Следователь с каменным лицом предъявил ей этот эпизод одним из первых и дал понять, что…

Ничего прямо не было сказано, но она насмерть перепугалась. Мысли свербели, прожигали насквозь мозги как угли: МНЕ ЭТО НЕ ПРОСТЯТ. Они, менты, они же все заодно, они всегда в таких случаях идут до конца, чтобы было неповадно, чтобы помнили, знали – такое дело, как попытка убийства одного из них, не пройдет. Они посчитаются за это. Как? Да очень просто. Ночью зайдут в камеру, глаза не успеешь открыть, как уже… Прикончат, придушат, накинут на шею удавку. И объявят потом, что так и было, что, мол, сама руки на себя наложила. Повесилась…

Днем, когда шли допросы, эти мысли как-то растворялись, линяли, уходили на второй план, однако ночью не давали покоя, лишали сна. О каком раскаянии могла идти речь? Для раскаяния в уме места не было. Ненависть и та как-то ослабла, сменилась острым чувством разочарования, стыда за собственную глупость, за неспособность все задуманное довести до конца, как представлялось в злых ядовитых мечтах после гибели Бориса Борщакова, которого она…

Его она любила по-настоящему и хотела стать его женой. А он до самого последнего своего часа предпочитал ей эту писклявую мозглячку, свою дефективную дочь, этого недоноска…

«Как же вас прикажете называть – Анна, Ида?» – спросил ее следователь на первом допросе. Она лишь пожала плечами. Зови меня Дита фон Тиз, начальник. Я всегда подражала этой дуре, этой прекрасной обманщице, реанимировавшей стиль грозных 40-х.

Черные длинные перчатки…

Алая помада…

Там, в номере, надо было сразу стрелять, прибить, прикончить их всех – патронов бы хватило, а она…

Она многое сделала не так: два паспорта, зачем она привезла с собой тот, настоящий? И права – она так и не сумела сделать права на фамилию «Шилова» (паспорт приобрела у сведущих в таких делах людей через Интернет, а вот с правами села в лужу). И теперь это тоже улика против нее. И наброски карандашом с натуры – надо было сразу все сжечь. А она не сожгла. Она была так уверена в себе, уверена, что номер ее никогда не подвергнется обыску, ведь не зря же она затеяла игру «секс в маленьком городе» с этим дураком, с этим ментом Шапкиным…

Если бы он умер, они, менты, этого бы ей не простили. А так есть шанс пожить – даже тут, в тюрьме. Следователь ничего прямо ей не сказал, конечно, осторожный, сволочь. Но она поняла, прочла между строк, она ведь не идиотка. Если будет сотрудничать, давать показания – есть шанс пожить, не сдохнуть, как навозная муха, в этих серых стенах СИЗО.

Всю косметику у нее отобрали. Нет даже осколка зеркала, взглянуть на себя. И там, в изоляторе, и здесь, куда ее привезли сегодня вечером.

Как тут тихо. Который сейчас час? Понятно, что ночь, но все же… Лампочка горит в сетке под потолком. Шаги за стеной. Кто в соседней камере? Кто ее сосед?

Почему-то мысль эта снова наполнила ее сердце тоской и тревогой.

Кто ее сосед? Почему он не спит в такой час? Отчего она тоже не может уснуть, лежит как неживая, вытянувшись на жестких нарах?

Отчего… этот потолок, эти стены… такие…

– Проверь шестую, из опорного звонили, скоро доставят троих, поножовщина в Приречном, что ли… В четвертую никого не сажать, начальник приказал, ОН там один.

Тяжелые шаги по коридору. Лязг железной двери. Дежурный по ИВС и конвой с ночным обходом.

ОНА отвернулась к стене. Отчего эта стена такая? И кто, кто там за ней – в соседней, в четвертой? Кажется, слышны его шаги, его дыхание там, за стеной, хотя этого быть не может. Стена такая толстая, кирпичная, непрошибаемая стена…

А если подкоп?

Как глупо, нелепо… Так напортачить, столько готовиться, и не сделать ничего, чтобы отомстить, чтобы прикончить, прикончить их…

А если побег во время этого их долбаного следственного эксперимента в Сухом переулке? Не удавка, так пуля… Поймают, не сбежать, все равно поймают…

РАСКАИВАЮСЬ ТОЛЬКО В ОДНОМ: НЕ СМОГЛА, НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ.

А если…

Шаги за стеной в четвертой. Кто же там ходит – как хищник в клетке из угла в угол? И почему эта стена… стена, что их разделяет…

Она приподнялась на локте, прижала руку к виску. Что это? Спазм? С ней уже было такое однажды там, в «Далях». Этот придурок, этот импотент Зубалов молол что-то там, в ресторане, что-то насчет того, что неплохо было бы узаконить педофилию. А ей как стрела вонзилась в сердце, в мозг фраза: «СЛИШКОМ ВЕЛИКО БЫЛО ИСКУШЕНИЕ. НЕВОЗМОЖНО БЫЛО НЕ ПОДДАТЬСЯ». Это было сказано о ней, про нее. Все в этих нескольких словах – все ее чувства и мысли после гибели Бориса Борщакова. Все чувства и мысли. Слишком велико было искушение отомстить – нет, не за его смерть, в ней никто, в том числе и они – его дражайшая семейка, не были виноваты. А за ее собственную несостоявшуюся жизнь, за пущенные под откос, как «Невский экспресс», надежды, планы…

Слишком велико было…

Висок… Сердце… Что это с ней? Спазм? Тьма? Она умирает?

В глаза, ослепшие от темноты, как бурав вошел свет – мертвенный и ровный. Ей почудилось, что она едет, падает куда-то вниз, точно на лифте. И стена камеры стала стеной лифта – того, гостиничного, где ей как-то однажды привиделась такая странная, совершенно непонятная картина… галлюцинация… В стене лифта было зеркало, и сейчас оно снова возникло – из этого мертвенного белесого света. Оно было прозрачным, и сквозь него проступили очертания соседней четвертой камеры – нары, унитаз, узкое окно под потолком, забранное толстой решеткой. На нарах, ссутулившись, сидел мужчина в синем спортивном костюме.

СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО – СТЕНУ она видела его лицо. Значит, это и есть ее сосед. Незнакомый или же… Она вспомнила, где и когда видела его. В тот вечер, когда искали мальчишку, этого пропавшего поганца, и в отель прибыл на машинах отряд волонтеров из числа горожан. Этот тогда был с ними. Его звали Кирилл Уткин, завуч школы и по совместительству учитель физики, безутешный отец, оказавшийся не кем иным, как…

Уткин вскинул голову. Взгляд его был прикован к окошку под потолком. Сквозь решетку в камеру лился лунный свет – тонкими белесыми струями. Свет пятнал пол камеры, точно плесень. Лампочка над дверью, забранная сеткой, замигала, замигала, погасла…

Она видела его лицо сквозь зеркало. Он пялился на темную стену, иссеченную белесыми лунными струями. Струи соединились, образовав несколько сгустков, которые начали наливаться тьмой.