Рику Онда - Дом с синей комнатой

— Берегите себя, вам нечего стыдиться, вы ничего плохого не сделали. Будьте здоровы. — То, как он говорил это, было похоже на молитву.

Стоило маме взять журавлика в руки, как она разрыдалась и чуть не упала от избытка чувств. Мы не ожидали такой реакции. Детектив и я поддержали ее, но она еще долго не могла перестать плакать.

— Нет, детектив, нет, неправда, я не должна была выжить… — повторяла мама без остановки.

Я не смогла сдержать слез и принялась спрашивать:

— Что не так? Мама, зачем ты так говоришь? Ты же ни в чем не виновата…

Но она лишь отрицательно мотала головой и продолжала:

— Нет, нет, неправда…

Детектив ушел, больше не проронив ни слова.

Мы вышли, чтобы проводить его, и еще какое-то время стояли у дома и плакали.

До самой своей смерти мама так и не рассказала нам, что она тогда имела в виду.

Тот журавлик теперь лежит на ее надгробии.

Я боялась Хисако.

Даже не знаю, почему. Не могу выразить это словами.

Можно сказать, что я ей завидовала. Да, она не могла видеть, но у нее было все. Или же все само пришло к ней именно потому, что она не могла видеть? Понимаю, эти слова могут обидеть незрячих людей. Но Хисако не была обычным человеком. Она не подходила ни под один критерий или стандарт других людей.

В обмен на свое зрение Хисако получила весь мир — совсем иной, отличный от того, что знаем мы. Мне казалось, что она заключила с кем-то сделку — обменяла глаза на возможность владеть целым миром. Вот почему я боялась ее.

Я как-то видела ее на качелях.

Маленькие подвесные качели в парке неподалеку.

Хоть Хисако и лишилась зрения, упав с них в раннем детстве, она продолжала их любить.

Увидев ее на качелях в закатном солнце, я была напугана.

Она отчаянно отталкивалась ногами от земли, чтобы подняться на них как можно выше. Даже просто смотреть на нее было страшно.

А затем я увидела ее выражение лица.

Улыбка до ушей.

Радостная улыбка человека, заполучившего все, что он желал.

Никогда, ни до этого ни после, я ни у кого не видела такой улыбки. Разглядывая ее, я почувствовала себя виноватой, словно увидела что-то, чего не должна была видеть.

Я резко замерла, не в состоянии сдвинуться с места.

На какое-то мгновение мне показалось, будто я увидела тот самый мир, что она видела с этих качелей.

Абсолютно белый. Во всех направлениях, куда хватит глаз, бесконечное, подобно космосу, идеально белое ничто. Только качели раскачивались в этой абсолютной пустоте.

Вот оно что… Ко мне пришло понимание.

Хисако заключила сделку в тот день, в раннем детстве, на этих качелях. Она поднималась все выше и выше, и кто-то пообещал ей весь мир, если она готова отдать что-то взамен.

Она согласилась — и в следующее мгновение отпустила руки.

Я почти ничего не знаю о Макико Сайге.

В детстве я пару раз встречала ее в том доме; она производила впечатление послушного и тихого, но совсем не глупого ребенка. Такого, что всегда сидит в сторонке в одиночестве и наблюдает, как другие играют в шумные игры. Моя сестра тоже была любопытным ребенком, любила рассматривать что-то часами, но совсем не так, как Макико. Та была как камень. Словно пришла в это мир с полностью сформированными убеждениями и характером, и ничто не могло ее поколебать. Такой она была в детстве.

Когда она пришла побеседовать с мамой, я сперва не узнала в ней ту Макико-тян, что знала когда-то.

Я знала, что мама переписывалась с кем-то и собиралась дать интервью, но пока я ее не спросила, то не догадывалась, что это кто-то из наших знакомых, когда-то живших по соседству.

Мама хорошо ее помнила.

Мы все надеялись, что к тому моменту мама уже понемногу пережила потрясение от случившегося. Кажется, Макико связалась с ней как раз тогда, когда мама была готова с кем-то поговорить об убийствах.

Я решила, что это к лучшему. Было важно провести черту, чтобы наконец обрести мир и покой. Отец сперва был против, но мама успокоила его, и он сдался. В общем, она приходила к нам раз в месяц, беседовала с мамой по несколько часов.

Макико выросла в серьезную и аккуратную девушку. Я помнила ее ребенком, и с каждым ее приходом во мне крепло чувство, будто она совсем не изменилась с детства, разве что стала выше ростом.

Нет, она всегда приходила одна. С ней больше никого не было.

Я часто начинала волноваться, если мама вдруг плакала во время их интервью, но после она выглядела такой спокойной, словно облегчила душу, и я расслабилась. Сейчас я понимаю, что это было похоже на психотерапию, ведь до этого она никому не могла рассказать о тяжелых переживаниях прошлого. Даже отец в какой-то момент согласился, что это идет ей на пользу.

Но после выхода книги поднялась шумиха, и мама снова заперлась дома.

Мы были в ужасе, когда пошли слухи о том, что дело могут снова открыть.

Я винила во всем Сайгу. Она убедила нас в том, что собирает материал для диплома, и не предупредила, что будет издавать книгу. Мы с отцом пришли в ярость.

Мы хотели разобраться с ней, но мама заупрямилась и запретила нам.

— Хватит, все нормально, — говорила она. И так часто повторяла это, словно пыталась убедить саму себя. Нам пришлось отступить.

Когда поднялась шумиха, мама буквально заперлась в доме. Но это была не попытка спрятаться от остального мира, как после убийств; казалось, мама упорно размышляла о чем-то в одиночестве. Она выглядела спокойной. Проводила дни напролет, перебирая старые фотоальбомы и письма, приготовленные для интервью с Сайгой. Внезапно ее охватила какая-то суровость. Казалось, она была так погружена в свои мысли, что не слышала происходящего вокруг. Поэтому мы просто оставили ее в покое. Мы прекрасно знали, что разговоры быстро утихнут, стоит только начать их игнорировать. И та книга, и тяжелые мамины мысли рано или поздно будут забыты.

Ее образ стоит у меня перед глазами — мама сидит на татами перед низеньким столом и внимательно рассматривает фотографии в книге…

С Макико мы больше никогда не встречались.

Интересно, чем она занята сейчас? Не слышала, чтобы она писала еще книги.

Нет, я не читала ту книгу.

Я впервые взяла ее в руки и быстро пролистала, только когда вы связались со мной. Для всей нашей семьи это была отвратительная книга. С другой стороны, мы всё никак не могли ее выбросить.

Как я уже говорила, до самой своей смерти мама не разговаривала об убийствах ни с кем из нас. Мы так и не узнали, почему она повторяла «нет, неправда» в тот день, когда детектив пришел попрощаться. Однако я видела по ее лицу, что за чтением книги она все больше и больше вспоминала о том ужасном дне.

Мама никогда не говорила о случившемся, но иногда могла неожиданно рассказать какую-нибудь деталь. Временами, после визитов Макико, она бывала так расстроена, что начинала беспокойно разговаривать сама с собой.