Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

— Мой долг перед…

— Богом и человечеством. Копфер говорит, что именно так вы и сказали.

— Эту формулу я не унесу с собой в могилу. Я передам ее вам. Когда придет время.

— Время… — Эггер убрал платок во внутренний карман пиджака, — может прийти раньше, чем вы думаете, Ясон.

Я вдруг заметил, что в коридоре, возле моего кабинета, стоят двое здоровяков в костюмах, которые им явно малы.

Я кашлянул.

— Вы мне угрожаете, господин Эггер?

Эггер бесстрастно посмотрел на меня:

— По словам Копфера, ради сохранения этой тайны вы готовы умереть.

— Разумеется, я боюсь, что это открытие, попав в чужие руки, может послужить не во благо, а во вред. Три мировые войны, господин Эггер, были развязаны и по менее значимым поводам. Одна жизнь — не так уж и много.

Эггер вздохнул:

— Бог и мученик. Крайние противоположности, и все же оба — излюбленные человеческие роли. И вы, Ясон, пытаетесь сыграть сразу обе. Это несправедливо. Разрешаю вам сыграть Бога, но роль мученика отдадим другому.

— О чем это вы? — В голове у меня мелькнула неприятная догадка.

Он улыбнулся:

— По-моему, на роль мученицы прекрасно подходит Клара Ясон.

Во рту у меня пересохло.

— Что вы такое говорите?

— Если предыдущий Бог пожертвовал своим Сыном во имя спасения человечества, то что вам стоит пожертвовать женой? А?

— Я по-прежнему не понимаю…

— Понимаете. — Эггер показал на набалдашник. — Вам известно, что это? Нет, вряд ли. Это кость черного носорога. Черные носороги…

— Я видел фотографии.

— Вымерли. Это кость последнего. Трость досталась мне по наследству от дедушки, у которого с ногами тоже все было отлично. Для него, как и для меня, эта трость служила напоминанием о том, что ничто в мире не вечно, все исчезнет, как бы то ни было. Или, как говорили евреи — по крайней мере, те, что жили в Штатах, — this too shall pass [1] И это пройдет ( англ .). . Сейчас, когда смерть не обязательно настигнет любого из нас, еще досаднее преждевременная смерть, поражающая нас самих или тех, с кем мы собирались провести всю жизнь.

В его серых глазах блеснул лед.

— Формула, Ясон. Здесь и сейчас. А если нет, то сегодня вечером, вернувшись на Райнерштрассе, своей супруги вы не найдете. И когда наконец вы ее отыщете — если отыщете, — то распятой на кресте. И это не фигура речи. Вы найдете ее в лесу, с руками и ногами, прибитыми к кресту, с терновым венцом на голове, все как по книжке, разве что без воскрешения на третий день. Так что скажешь, Господь?

Я сглотнул. И посмотрел на него. Так игрок в покер смотрит на противника, который пошел ва-банк. Блефует? Мне было сложно поверить, что Даниэль Эггер, один из наиболее уважаемых граждан нашего города, настоящий столп общества, жонглирует угрозами, достойными мафиози. С другой стороны, во время войны он служил офицером, а ведь альфа-самцов и альфа-самок отличает от остальных именно стремление преступать границы дозволенного, верно?

Покорно кивнув, я достал из ящика лист бумаги и начал записывать.

Почти четыре минуты ушло у меня на то, чтобы написать формулу на языке химических кодов, который сводит весь мир к веществам, молекулярным связям, давлению и температурам.

Я протянул ему листок.

Он пробежался глазами по строчкам:

— Священные письмена. А это что? — Он показал на заголовок, символ, похожий на букву Т с петелькой сверху.

— Иероглиф «анх». В древние времена египтяне обозначали им вечную жизнь.

— Изящно, — похвалил он.

Бережно сложив листок, он убрал его во внутренний карман пиджака.

Эггер скрылся за дверью, а я проводил его взглядом. Он помахивал тростью, и та, касаясь паркета, издавала бодрое постукивание. Как секундная стрелка на часах. Обратный отсчет начался.

Скоро ли Эггер поймет, что я обманул его, я не знал. Даже мои собственные коллеги не сразу раскусили бы подвох, увидев формулу на листке, который я отдал Эггеру, ведь они были посвящены в тайну лишь частично. Однако пройдет время — они, разумеется, сложат два и два и догадаются, что четыре с этой формулой у них никак не получится.

Я неделю искал место, где спрятать Клару.

Будучи студентом, я как-то вместе с однокурсниками ездил в ознакомительную поездку в психиатрическую лечебницу. В этом месте наши представления о преисподней перекликались с ночными кошмарами и галлюцинациями пациентов. Темные коридоры воняли средством для дезинфекции и испражнениями, из-за закрытых дверей раздавались душераздирающие крики и стоны. Когда я заглянул в окошки, через которые пациентам давали еду, то увидел бледные лица с пустыми, полными ужаса взглядами, которые, будто заколдованные, смотрели во тьму и сумятицу собственной души. Сотрудник, сопровождавший нас в лечебнице, по нашим испуганным лицам догадался, о чем мы думаем, и объяснил, что так было не всегда и что до Великой войны у государства имелись деньги и технологии, чтобы сделать жизнь психически больных более достойной.

Именно такое место я и подыскал для Клары. Там сохраняли достоинство.

Сами себя они называли санаторием, а располагалось здание на склоне холма, откуда открывался вид на озеро. Горный воздух, чистый и прозрачный, огромные парковые территории, просторные палаты, двое медработников на каждого пациента и ежедневные беседы с психиатром. И что еще важнее, находилось это заведение на территории, которая прежде называлась Швейцарией и в которой сохранилась определенная автономия, благодаря чему у них имелись некоторые привилегии, например право на сохранение тайны. Это означало, что они не обязаны раскрывать властям или другим лицам личность своих пациентов. Разумеется, доступно это заведение было лишь представителям элиты. И лишь элита способна была заплатить требуемую сумму.

Хоть мы и скопили немного денег, долго держать там Клару у меня не хватило бы средств. Поэтому я вспомнил про наш дом на Райнерштрассе. Он принадлежал нашей семье уже много лет, и мы с Кларой его просто обожали, однако дом был большой, и в нем могла бы — нет, должна бы жить семья с детьми. Нам же с Кларой нужны разве что две комнаты да кухня. И мы сами.

— Давайте я покажу вам зал для тренировок, — предложила директриса.

— Благодарю, госпожа Чехова, но я уже достаточно увидел, — сказал я, — давайте подпишем документы. И завтра привезу вам пациентку.

Там, за окном, ветер пустыни нашептывает тайну, секретную формулу. Совсем как Клара: приникнув ко мне, она шептала мне на ухо запретные слова — слова, предназначенные только для моих ушей, формулу, открывающую ворота, заставляющую оксид азота и норадреналин бурлить. Формулу, дающую вечную жизнь. Я не хочу вспоминать другие ее слова, полные ненависти, те, что она выплевывала мне в лицо, когда я собирался отвезти ее в лечебницу. Но придется вспомнить и их. Вспомнить приступ ярости, как Клара плевала в меня, царапала стены и вопила, закатив глаза, чтобы ее выпустили. Вспомнить, как я в конце концов заставил ее принять успокоительное и усадил в машину. Но вспомнить и ее умиротворенное лицо, когда она спала на сиденье рядом. Я гнал машину до самого рассвета. На последнем крутом серпантине автомобиль едва не загорелся, и тем не менее мы добрались целыми и невредимыми. Когда я уезжал оттуда, Клара стояла на крыльце, между двумя медсестрами, готовыми в любой момент вмешаться. Но Клара не сдвинулась с места, руки ее висели плетьми, а из глаз катились крупные тяжелые слезы. И она снова и снова повторяла мое имя, оно всю дорогу отдавалось у меня в ушах. Дважды я чуть было не развернулся и не помчался забирать ее.