Ю Несбё - «Ревность» и другие истории

Нет, это все неправда. Я мог бы предупредить его. Убедить его пройти «ключ» иначе. Вполне мог бы. Думал ли я об этом? Не помню. Такие мысли у меня были, но когда они появились — в тот момент или позже? На какие уловки пошла моя память, чтобы если и не избавить меня от этого бремени, то по крайней мере найти смягчающие обстоятельства? И этого я тоже не знаю. А боль — какая была бы сильнее? Та, которую причинило бы мне осознание того, что Тревор поехал летом во Францию и, возможно, проживет всю оставшуюся жизнь с Моник, или та, что стала частью меня, потому что я потерял их обоих? И не на бо́льшие ли мучения обрекла бы меня Моник, согласись она связать судьбу со мной, вынуждая меня строить свое существование на лжи и тайнах, осознавать, что весь наш брак — это блеф, порождение не взаимной любви, а общей вины, и в фундаменте его лежит могильная плита того, кого Моник любила сильнее, чем меня?

Я мог бы предупредить его, но не стал.

Потому что тогда, да и сейчас тоже, выбрал бы Моник, пускай даже в придачу к ней пришлось согласиться на ложь, тайны и чувство вины. И если бы я тогда знал, что с ней у нас ничего не выйдет, то предпочел бы разбиться сам. Однако и этого не произошло. Мне надо было жить дальше. До сегодняшнего дня.

Остаток дня я плохо помню. То есть где-то эти воспоминания, разумеется, хранятся, но тот ящик я никогда не открываю.

Зато наше возвращение домой, в Оксфорд, мне запомнилось. Прошла ночь и еще полдня после того, как увезли тело Тревора, после того, как мы с Моник дали показания полицейским и попытались объяснить все растерянной матери Тревора, слушая, как рыдает рядом его отец.

Я сидел за рулем, Моник молчала, мы в тот момент ехали по М1 где-то между Ноттингемом и Лестером. Начался дождь, поэтому резко похолодало, я включил обогреватель и дворники и думал, что свидетельствующие против меня улики вот-вот смоет. И сидя в прогретом салоне машины, Моник вдруг сказала, что пахнет духами. Она повернулась ко мне и посмотрела мне на колени.

— У тебя штаны чем-то белым испачканы.

— Мел, — быстро бросил я, не сводя глаз с шоссе. Словно знал, что она заметит и потребует объяснений.

Остаток дороги мы ехали молча.

— Вы убили своего лучшего друга, — проговорил Франц Шмид. Он не обвинял и не удивлялся, просто делал вывод.

— Теперь ты знаешь обо мне то же, что и я о тебе, — сказал я.

Он поднял глаза. Чуть дохнув, ветер сдул у него со лба челку.

— Значит, мне нечего вас опасаться, так вы считаете? Только по вашему преступлению уже все сроки прошли, наказания можно не бояться.

— Думаешь, Франц, я еще не наказан?

Я прикрыл глаза. Отпустит он веревку или нет — теперь уже не важно, я исповедался. Конечно, отпустить мне грехи Франц не мог, но благодаря рассказанным друг другу историям мы знали, что не одни, что каждый из нас — не единственный великий грешник. Это не принесло нам прощения, но сделало нас людьми. Людьми, которым свойственно ошибаться. Человек всегда ошибается. Но, по крайней мере, я человек. И Франц тоже. Понимает ли он это? Что я приехал, чтобы очеловечить его? И себя тоже? Что я — его спаситель, а он — мой? Я открыл глаза. И посмотрел на его руку.

Когда мы возвращались к машине, стемнело настолько, что Франц шагал первым, а я следом за ним. Внизу ворчали и рычали волны, словно хищник, наблюдающий, как уходит добыча. Я шел за Францем по узенькой крутой тропинке, стараясь наступать туда же, куда и он.

— Вот тут осторожнее, — предупредил Франц, перешагивая через большой камень, о который я, несмотря на это, споткнулся.

Камень с грохотом покатился вниз по склону, но разглядеть его я не мог. По словам моего окулиста, одна из самых предсказуемых тенденций человеческого организма заключается в том, что, как только нам исполняется шестьдесят, наши глаза теряют не менее двадцати пяти процентов световой чувствительности. Пусть мое зрение и ухудшилось, но, возможно, видеть я стал даже лучше. По крайней мере, в своей собственной истории я разобрался.

Мы наконец обогнули мыс, и я увидел свет в окнах домов возле пляжа.

Помогая мне слезть с веревки, Франц отошел к скале и, пропустив веревку через нижний крюк, завязал на ней узел. Дергаясь и извиваясь, я все-таки умудрился спрыгнуть на выступающий в море мыс, и в ту же секунду солнце скрылось.

Когда мы дошли до машины, Франц позвонил Хелене.

— Любимая, с нами все в порядке. Мы просто лазили дольше, чем собирались. — Он помолчал, расплывшись в широкой улыбке. — Передай ему, что папа скоро вернется и почитает ему. И что я вас тоже люблю.

Я уставился в пол. Иногда кажется, будто жизнь то и дело ставит нас перед сложнейшим выбором. Однако, возможно, это потому, что, делая легкий выбор, мы этого даже не замечаем. Мы ломаем голову над непростыми задачами, стоим в раздумьях на перекрестках, где нет ни единого указателя. В Оксфорде мы как-то обсуждали стихотворение Роберта Фроста «Неизбранная дорога», и я с долей юношеского высокомерия заявил, что автор в нем, естественно, прославляет индивидуализм, дает в заключительных строках нам, молодым, совет выбрать «ту, где путников обходишь за версту», и добавляет, что «все остальное не играет роли» [9] Перевод с англ. В. Топорова. . Но наш шестидесятилетний профессор улыбнулся и сказал, что именно из-за такого наивного, оптимистичного толкования поэзию Роберта Фроста принято сравнивать с творчеством Халиля Джебрана и Пауло Коэльо и как раз поэтому она так полюбилась широкой публике. Что последние строки стихотворения явно неудачны, написаны невнятно и могут восприниматься как неловкая попытка прилепить хоть какой-то вывод, и все же основная мысль тут следующая: тебе придется выбирать. Ты не знаешь ничего о дорогах и о том, которая из них поросла «нетоптаной травою», потому что обе они «выстилали шаг листвой». И ты никогда не узнаешь, куда ведет та, которой ты пренебрег. Потому что, как говорит поэт, избранная тобой дорога приведет к другим дорогам, а к этой развилке ты больше не вернешься. «В этом суть поэзии», — сказал тогда профессор. В меланхолии. Стихотворение это — не о той дороге, что ты выбрал, а о той, от которой отказался.

«Это даже вынесено в заголовок стихотворения, — сказал профессор, — но люди истолковывают все в зависимости от собственных потребностей. Записывая историю войн, победители называют себя единственными справедливыми их участниками, теологи интерпретируют Библию так, чтобы Церковь получила больше власти, а мы, читая стихотворение, убеждаем себя, будто оно учит нас довольствоваться тем, что мы имеем, даже если мы и не оправдали родительских ожиданий. Правдивый ход войны, точный текст Библии, истинный замысел поэта — все это вторично. Или как?»