Ю Несбё - «Ревность» и другие истории

Так что бежать я не стал — даже не ускорился, — а шел. Шел, дрожа под летним рассветом, к зеленому мусорному контейнеру — легкому, на двух колесиках, — прикатил его к машине, поставил на подъемник и стал смотреть. Пластмассовый контейнер поднимался в воздух под аккомпанемент повторяющегося гимна гидравлики и электричества, за которым последовал грохот — контейнер опрокинулся, мусор ударился о металлическое дно, и компрессор загудел, спрессовывая мусор. Потом я покатил контейнер на место, аккуратно поставил его рядом с воротами гаража — жители жаловались начальнику. Да пошли бы вы, говорю я сейчас, но в последнее время жалоб было многовато. Не то чтобы мусорщику (со словом «начальник» рифмуется, да же?) легко увольнение схлопотать, но у меня, как говорят, проблемы с управлением гневом. Ну ладно, у меня есть проблемы с управлением гневом. Поэтому я боюсь, что, если как-нибудь начальник зайдет в комнату отдыха и начнет на меня орать в присутствии парней (ладно, есть одна девушка — мусоровоз водит; одна из ста пятнадцати сотрудников), я ему врежу. И тогда меня, ясное дело, уволят.

Я сел на пассажирское сиденье рядом с Пиюсом. Потер руки, протянув их поближе к печке. Хоть сейчас июль и у всех отпуска, в шесть утра в Осло так холодно, что я решил не оставаться сзади на подножке, а погреться. А кроме того, с Пиюсом и поболтать можно. С другими ребятами такое не всегда бывает, в основном они говорят по-эстонски, по-латышски, по-румынски, по-сербски, по-венгерски и так далее. И чуть-чуть по-английски. Но Пиюс говорит по-норвежски. По его словам, до переезда в Норвегию он был психологом, но мы это уже слышали. Не важно, чем он там занимался, он действительно был умнее всех остальных (Пиюс называет это более высоким уровнем амбиций), и словарный запас у него огромный, как в энциклопедии. Но норвежской энциклопедии. Вот начальник нас в одну машину и определил. В мусоровозе не обязательно много трепаться — оба же знают, что надо делать, — но начальник считает, что ссор и недопонимания будет меньше, если парни хотя бы на одном языке разговаривают. Ну и думал, что Пиюс сможет оградить меня от неприятностей.

— Как у тебя на лбу царапина появилась? — спросил Пиюс на безукоризненном, хотя слегка неестественном норвежском.

Я посмотрел в зеркало. Прямо над бровью, словно тропинка, тянулась царапина.

— Не знаю, — ответил я, и это правда.

Как я уже говорил, у меня бывают провалы в памяти, и с прошедшей ночи я ни черта не помню — только то, что проснулся рядом с женой, лежащей ко мне спиной. Очевидно, я забыл поставить будильник, проснулся по старой привычке, но все же чуть позже обычного, и похмелье у меня было чересчур жесткое — раз я не могу взять из гаража «короллу», оставалось одеться и выйти из дома, чтобы успеть на первый автобус. Так что нет, я, увы, не успел рассмотреть свою безобразную рожу в зеркале в ванной.

— Ивар, ты опять подрался?

— Нет, я вчера дома с женой был, — ответил я, проводя пальцем по царапине.

Влажная. Свежая. Во всяком случае я помню, что мы с женой вчера пропустили пару стаканчиков. Ну, то есть Лиза вдруг решила, что она больше не пьет. А я пропустил пару стаканчиков. И потом, очевидно, еще пару.

Остановив машину, Пиюс выскочил. По этому адресу было два здоровых контейнера с четырьмя колесами — тут нужны двое. В остальное время водитель в машине главный — может сидеть и отдыхать за рулем, потому что у него есть профессиональные водительские права, да и зарплату он получает повыше. Но Пиюс отлично знает, что, когда он из своей дерьмовой страны сюда приехал, я был водителем, а он — подручным. И что прав я лишился в результате долгой, нудной истории. Все дело в промилле и наглом полицейском с алкометром: в суд он заявился с фингалом, утверждая, что провокации не было.

Я взял здоровенную связку ключей и нашел нужный. Наверное, на центральном вокзале хранится около семи тысяч ключей от всего Осло. Надеюсь, они их берегут.

— Так ты со своей благоверной подрался, — сказал Пиюс.

— Чего?

— Зачем вы деретесь? Измена? Если женщине изменяют, она может сделаться такой же агрессивной, как мужчина. Особенно если дети есть, но в таком случае, как правило, страдает чужак. Так уж окситоцин действует. Из-за химических реакций беременная женщина больше склонна к моногамии и эмпатии, она добреет. И в то же время — более враждебно относится к потенциальным угрозам.

— Неверно, неверно и снова неверно, — сказал я, толкая по задворкам один контейнер к воротам. — Детей у нас нет, на стороне я никого не трахал. И женщины не моногамны.

— Ага, значит, она тебе изменила.

— Что ты, черт побери, мелешь?

Я выпустил из рук контейнер у самого выезда — Пиюсу пришлось удерживать свой, чтобы в меня не врезаться.

— Поэтому вы деретесь, — пожал он плечами. — Ты чувствуешь угрозу своему положению. У тебя активизируется работа миндалевидного тела. Fight, flight or freeze [10] Бей, беги или замри (англ.). . Она хрупкая, поэтому ты, естественно, решил драться.

Я уже чувствовал, что голова у меня как бы наливается кровью. Ужасно знакомое ощущение. Давление растет, и чтобы от крови не треснул череп, мне нужно открыть клапан, альтернативный слив — в противном случае голову разорвет, и мелкие желтые комки мозгов, покружившись по воздуху, прилипнут к стенам, велосипедам, детским коляскам, почтовым ящикам — и пареньку, врущему, что он, черт побери, психолог.

Как правило, проблему можно решить, открыв рот и выровняв давление точно так же, как когда летишь на самолете. Только мне надо поорать. Что-нибудь.

— Мое манделевидное… — начал я. Я был спокоен. Вполне. Ладно, я чуть повысил голос.

— Миндалевидное, — поправил Пиюс с мелкой и ужасно бесячей ухмылкой. — Представь мину, которую далеко видно.

И тут все рухнуло.

— А ты, педик нацистский, со мной так не разговаривай!

Я толкнул контейнер изо всех сил: поганый латыш, словно сэндвич, оказался зажат между двумя мусорками — я чуть было не сделал из него пюре, когда воздух прорезал чей-то голос:

— Мы тут спим!

Я задрал голову. На балконе третьего этажа стояла женщина — ей точно за сорок, а выглядит на пятьдесят; совсем, черт побери, за собой не следит. Я мог такое утверждать — она была совершенно голой.

— Заткнись и прикройся, мерзкая шлюха, — сказал я. — Ясно! — уже проорал я.

Женщина рассмеялась — как будто сорока заверещала, — подняла обе руки, приподняла одно колено и вывернула бедро, гротескно изображая позирующую фотомодель.

— Я вашему начальнику позвоню! — голосила она. — Завтра, господа, вы на пособие начнете жить!

Даже через красную завесу ярости я четко себе это представил. Начальник так долго ждал повода, чтобы наконец сообщить мне: Свендсен, ты, блин, уволен.