Катрина Лено - Не упусти [litres]

Энн-Мэри открыла рот, и Сорока сунула в него еду, думая о смене ролей, о том, как воспитатель становится воспитанником, о том, как мать становится все старше и старше, пока не вернется в подгузники или не умрет от пьянства, прежде чем ей представится возможность состариться.

Они вместе опустошили тарелку с едой, затем Сорока отодвинула поднос от кровати, а Энн-Мэри посмотрела на нее так, будто снова собиралась заплакать. Она протянула руку к букету цветов, который Маргарет купила на ее же деньги. Кто-то поставил его в вазу. Энн-Мэри зажала лепесток большим и указательным пальцами и дважды громко икнула.

– Прости меня за все, через что я заставила тебя пройти, – сказала она.

Сорока хотела ответить что-то вроде: «Ну, по крайней мере, я не застукала тебя трахающимся с дядей», но вряд ли момент был подходящий. Поэтому она села на край больничной койки и попыталась изобразить на лице сострадание:

– Не надо передо мной извиняться.

– Конечно, надо. Мне за многое нужно извиниться. Я это знаю. От меня уехал твой отец и сестра, и это чудо, что не уехала ты.

Это заинтересовало Сороку: Энн-Мэри впервые намекнула на то, что проступки ее мужа могут быть отчасти и ее виной.

– Что значит «отец от тебя уехал»?

– Нет никакого оправдания тому, что он сделал. Так что не думай, что я его оправдываю, – пояснила Энн-Мэри. – Я просто хочу сказать, что знаю – в расторжении брака есть и моя вина.

Сорока поймала себя на том, что гадает, не впервые ли за шесть с лишним месяцев у нее состоялся разговор с трезвой матерью. Она вспомнила, что когда-то Энн-Мэри не пила по четыре-пять стаканов, была умна и вдумчива, рассматривала вещи под разными углами. Это было так похоже на нее – исследовать собственную роль в измене и предательстве мужа.

Но это слово.

– В каком смысле «расторжение»? – спросила Сорока.

Энн-Мэри убрала руку с букета и постучала по папке с бумагами на прикроватном столике:

– Видимо, полгода просьб о прощении – это предел твоего отца. И я не виню его, Сорока. Надо было ответить на его звонок. Надо было хотя бы взять трубку, чтобы сказать ему: я не буду ее поднимать, понимаешь?

– О чем ты?

– Он приходил меня навестить. В пятницу, а потом еще раз, сегодня утром. У нас был долгий разговор, и мы оба согласны, что пришло время оформить все официально.

– Что оформить официально? – спросила Сорока, хотя, конечно, уже знала. Холод в животе сбил ее с толку: разве не этого она хотела? Чтобы отец ушел, исчез?

– Мы с твоим отцом разводимся, – сказала Энн-Мэри. На несколько мгновений воцарилась тишина. Сначала Маргарет считала секунды тишины, потом сбилась со счета, потом начала считать заново, потом мать взяла ее руку и нежно сжала:

– Сорока… ты знаешь, как связаться с сестрой? Мне нужно кое-что ей сказать. Вам обеим.

При упоминании о сестре Маргарет резко подняла голову и покачала головой:

– Эрин сменила номер. Я же тебе говорила.

– Знаю, но еще я знаю, что она уехала не так далеко. Я подумала, может, ты съездишь в кампус? Может, попытаешься найти ее? Твой отец… он говорит, что надо позволить Эрин решать самой. И я с ним согласна, но… она – моя дочь. Надо было попытаться найти ее раньше. Надо было поехать в кампус и заглядывать в каждый открытый класс, пока она не нашлась бы.

Сорока никогда не ездила в колледж Фэрвью, даже до того, как Эрин уехала, несмотря на то, что он был так близко, и несмотря на то, что автобус шел прямо от Дали до центра кампуса. Эрин всегда была слишком занята. Даже до того, как уехала, всегда был миллион причин, почему в эти выходные не получится, почему в этом месяце не может быть и речи.

Когда Эрин ушла, Сороке такая мысль и в голову не приходила. Так унизительно умолять ее вернуться.

А может, Маргарет знала: это ничего не изменит.

Эрин не вернется.

– Ничего страшного, – сказала Энн-Мэри после того, как Сорока не ответила. – Я просто решила проверить. Она – твоя сестра, я никогда бы не подумала…

Что она оставит меня здесь тонуть?

Именно это и хотела сказать Сорока, но не стала. Однако эти слова все равно произнес задыхающийся голосок, раздавшийся будто из-за ее плеча и со всех сторон одновременно. Маргарет быстро повернула голову, ожидая увидеть доктора Чо или кого-нибудь из медсестер, решивших пошутить, но там никого не было. Как в тот раз, возле бассейна.

– Милая? – спросила Энн-Мэри, крепче сжимая руку Сороки.

– Я не… Прости… ты что-нибудь слышала?

Губы Энн-Мэри сжались в тонкую недовольную линию. Она посмотрела мимо дочери на открытую дверь коридора:

– Один больной напротив меня так громко включает телевизор. Я уже несколько раз жаловалась.

От такого простого объяснения Сороку охватило облегчение, и она почувствовала, как расслабляется:

– Да, наверно, это телевизор. В общем, нет – я ничего не слышала от Эрин с тех пор, как она уехала. И связаться с ней никак не могу.

Энн-Мэри кивнула, как будто именно этого она и ожидала:

– Я позвоню в колледж. Они передадут ей сообщение. Я ведь ее мать.

Но пока Сорока сидела на больничной койке матери, она невольно задумалась, что, по мнению Энн-Мэри, должно быть ей позволено только потому, что она – чья-то мать. Отбор яйцеклетки и спермы, души, сердца и мозга был настолько случайным, что оставалось загадкой, почему Сорока не родилась в семье, живущей на сыром побережье Шотландии, и не проводит сейчас дни за рисованием овец, чтобы семья знала, как отличать своих мохнатиков от чужих. Это непостижимая, необъяснимая воля судьбы, которая привела ее сюда, в Далекий, и сделала дочерью Энн-Мэри и Габриэля Льюис, младшей сестрой Эрин Рэйчел, племянницей женщины, которая шестнадцать лет спустя все испортила, забравшись в постель к мужу собственной сестры.

Заявление Энн-Мэри «Я ведь ее мать» ничего не значило в великом замысле, ведь великий замысел говорил о том, что люди – это невозможное сочетание миллиарда разных случайностей, сложившихся в верном порядке, которые привели к заселению планеты, к эволюции людского (мужского и женского) рода, к последним родовым потугам и воплю Маргарет Люси Льюис, когда ее первый раз положили в красные, потные руки ее матери , которой могла оказаться Энн‐Мэри или любая другая женщина из сотен миллионов на очень большой планете Земля.

– Сорока… ты ведь знаешь, как мне стыдно, правда? Я стану намного лучше. Обращусь за помощью. Я наконец-то обращусь!

Сорока это уже слышала. Дочь или сестра, или брат, или муж, или мама, или папа, или двоюродный брат, или друг каждого алкоголика в мире слышал это раньше.

И каждый раз, когда слышал… он верил.

Чтобы избежать очередного визита своего будущего бывшего отца (она знала, что разводы так не работают, но предпочитала думать именно это, учитывая все обстоятельства), Сорока пообещала Энн‐Мэри, что Клэр снова будет ночевать у нее.