Катрина Лено - Не упусти [litres]

Сорока подумала, что в том и смысл, что не все должно быть полезным.

Она почувствовала себя лучше после душа и пиццы. Маргарет собрала сумку для Энн-Мэри: чистую одежду, пару носков и кроссовок, а затем отправилась в больницу. До нее было три мили, но домой они поедут вместе, на такси.

Пока она шла, Здешний то плыл рядом, то отставал, то совсем исчезал, то превращался в многокрылое существо, похожее на птицу, и летал над ней, отбрасывая широкую тень, заслоняющую девочку от солнца.

От Сороки не ускользнуло, что вещь, которая отбрасывает тень, должна быть в некоторой степени реальна.

День был теплый, и Маргарет радовалась, что у нее появился повод не ходить в школу. Хотя до лета оставалось всего три недели, эти три недели казались вечностью. Слабо верится, что они когда-нибудь пройдут. И все-таки она тут, и ей придется их прожить, тягостно прождать бесконечные минуты каждых суток.

По крайней мере, теперь ей было куда возвращаться. В ее собственную Близь.

Ей хотелось туда вернуться – и она вернется, как только приведет Энн-Мэри домой и уложит в постель.

Сорока еще больше задумалась о том, как работает время между Близью и Далью. Если она проведет много-много лет в Близи, будет ли ей снова шестнадцать, когда решит оттуда выйти?

– Ты опять вернулась к этой глупой фантазии? Ты не резинка, ты не можешь растягиваться туда и обратно.

Но Маргарет могла принять решение больше никогда не возвращаться. Как только она достаточно попрактикуется, как только соберется с силами, она сумеет продержаться в Близком всю жизнь. Это будет именно так, как она хочет. Совершенная жизнь.

– Но если я умру в Близком, что тогда? Мое тело снова появится здесь?

– Ты задаешь тупейшие вопросы.

Здешний больше ничего не сказал, и Сорока подумала, что, может быть, он не знает ответа.

Глупо это или нет, но вся ее жизнь вращалась вокруг новой точки притяжения. Теперь Маргарет вращалась не вокруг Земли, не вокруг Солнца, а вокруг Близи – нового места, которое она создала для себя.

Она добралась до больницы почти через час ходьбы. Здешний стал крохотным, как бабочка или краб (или чем-то средним между ними, потому что у него были и крылья, и клешни), и опустился ей на плечо. Она обошла стойку регистрации и направилась прямо в комнату матери. Энн-Мэри подписывала бумаги и слушала инструкции медсестры. Мать радостно помахала рукой, увидев в проходе Сороку, но затем снова обратила свое внимание на бланки на коленях.

Маргарет подождала, пока медсестра уйдет, затем достала из рюкзака одежду и обувь для матери и аккуратно положила их на край кровати.

– Я так рада, что ты пришла. Ты выглядишь усталой, – сказала Энн-Мэри.

Сорока не хотела говорить, как выглядела мама (между прочим, близко подошедшая к холодной пасти смерти). Вместо этого просто улыбнулась и пожала плечами:

– Видимо, я плохо спала прошлой ночью. Просто радовалась, что ты вернешься домой.

Как раз эти слова и нужно было сказать. Глаза Энн-Мэри сразу наполнились слезами, и Сорока отвела взгляд. Она всегда считала, что лучше делать вид, что не замечает, когда другие люди плачут, и мать не была исключением из этого правила. Во всяком случае, она была причиной создания этого правила.

– Задерни занавеску, Сорока, – попросила Энн-Мэри.

Маргарет задернула занавеску вокруг кровати, чтобы дать матери побыть одной, и изо всех сил старалась не смотреть, как Энн-Мэри медленно встает. Такой худой, как в больничном халате, Сорока ее еще не видела. Мать выглядела так, как будто за последние полгода растеряла половину себя, словно уходя отец забрал с собой часть жены, чтобы они ее больше не увидели. Она накинула халат на плечи, и Сорока не смогла удержаться, чтобы не посмотреть на грудь мамы и удостовериться, что она больше не бледно‐синяя, как была, когда девочка нашла ее, полумертвую, на полу спальни.

Энн-Мэри подняла над головой футболку и с опаской в нее скользнула, натянула свежую пару нижнего белья и сунула ноги в шорты цвета хаки, которые принесла ей дочь. Сорока невольно почувствовала прилив любви к маме. Может быть Энн-Мэри больше не захочет пить. Может, столкновение со смертью стало последней каплей. Может, Энн-Мэри теперь будет бледнеть от запаха водки. Может, ей теперь будет становиться плохо при мысли о медицинской трубке, которую суют в горло.

Может, Сороке стоило вылить все полупустые бутылки в раковину, перед тем как уйти из дома? Что полагается делать, когда идешь в больницу, чтобы забрать особо перепившего алкоголика? Полагалось ли уничтожить все улики? Полагалось ли сжечь дом? Полагалось ли создать для них новую жизнь, без воспоминаний обо всех многочисленных неудачах? Несла ли сейчас Сорока личную ответственность за новую трезвую жизнь своей матери? Должна ли она создать для нее мир, который не был бы так сильно зациклен на алкоголе?

– Милая, я спросила, не передашь ли ты мне кроссовки, – сказала Энн-Мэри.

Сорока передала обувь матери. Та надела их и начала зашнуровывать.

– Кролик – раз, кролик – два, у дерева у них игра…

Именно так Энн-Мэри учила Сороку связывать шнурки на своей обуви. Маргарет отчетливо помнила, как в детском саду воспитательница, женщина с короткими вьющимися волосами, показывала им кроссовок из дерева. Со шнурками цвета яблок Гренни Смит. Один за другим воспитанники подходили и завязывали бант. После каждого чужого успеха Сорока чувствовала, как неизбежный провал давит ей на плечи. Она всегда носила обувь на липучках. Какой смысл делать сложные петли и захваты, чтобы завязать шнурки, если можно просто сунуть ногу в туфлю, положить цепкую сторону поверх гладкой, и – вуаля! – готово.

Но ее отправили домой с запиской, и, хотя Сорока не могла ее прочесть, теперь она представляла себе, что там было написано что‐то вроде: «Ваша отстающая дочь должна научиться завязывать шнурки перед поступлением в первый класс», потому что в тот вечер Энн-Мэри усадила ее на ковер в гостиной, вручила ей кроссовок и сказала: «Кролик – раз, кролик – два, у дерева у них игра…»

Сорока не помнила остальную часть стишка.

Неужели Энн-Мэри в тот вечер пила? Когда она перестала пить в первый раз? У Сороки всегда была ужасная память на неприятные вещи, ее мозг стирал прошлое по кусочкам.

Но только не сейчас.

Потому что она помнила последние полгода в мучительных деталях. Каждую минуту каждого дня.

– Клянусь, Сорока, у тебя такой вид, будто ты в другом мире, – сказала Энн-Мэри. Она положила прохладную руку на щеку дочери и нахмурилась:

– Сегодня понедельник, не так ли? О нет. Из-за меня ты пропустила школу.

– Это неважно. По сути учеба закончилась.

– Не верится, что ты почти в одиннадцатом классе, девочка моя.