Катрина Лено - Не упусти [litres]

Последние полгода Сорока каждый день проводила в этом доме, переезжала из одной комнаты в другую, но лишь теперь разглядела его как следует, увидела, во что он превратился. Наверное, это постыдно, некоторые даже воспринимают это как позор, но Сорока никак не могла заставить себя проникнуться беспорядком.

Звук захлопнувшейся дверцы машины прервал ее размышления. Она посмотрела на тарелку с макаронами и сыром и обнаружила, что та пуста. Сорока по-прежнему была голодна, как будто усилия, которые потребовались, чтобы превратить ее сестру из Близи в нечто, способное проглотить человека целиком, выжали из нее все соки. Она оторвала взгляд от миски и уставилась на входную дверь, ожидая, когда та откроется.

Кто-то возился с дверной ручкой, потом в дом посмеиваясь ворвалась Энн-Мэри, с немытыми, засаленными волосами, в блузке, которую от приличия отделяла одна лишняя расстегнутая пуговица.

Она увидела дочь, и ее улыбка стала настолько широкой и большой, что Сорока поняла (как будто еще до этого не догадалась), что Энн-Мэри была пьяна.

И пьяная ехала за рулем в четыре часа дня.

Сорока надеялась, что навеянная смертью трезвость продержится дольше двух недель, но что поделать?

Каждый брал то, что мог получить.

– Милая! Я как будто не виделась с тобой несколько недель, – сказала Энн-Мэри, бросив свое пальто на вешалку на стене, промахнувшись и оставив этот факт без внимания.

– Я была дома, – сказала Сорока.

– Школа уже закончилась? Да, правда?

– Закончилась, – сказала Маргарет, потому что со школой, считай, и правда было покончено – по крайней мере, она не планировала снова ступить в ее коридоры.

– Ой, на улице такой прекрасный день, – объявила Энн-Мэри, бросаясь в кресло напротив дивана. Эта версия Энн-Мэри была не настолько пьяной, чтобы обидеть Сороку. Она просто выпила ровно столько, чтобы провалить тест на трезвость, если бы ее остановили. Ровно столько, что от нее пахло алкоголем. Ровно столько, чтобы забыть, что ее собственная жизнь, бесспорно, была так же разрушена, как и жизнь Маргарет.

Нет, как раньше была разрушена жизнь Сороки.

Сегодня этому наступил конец. Все закончится на вечеринке.

– Где ты была? – спросила Маргарет просто потому, что настала ее очередь заговорить, и Энн‐Мэри смотрела на нее выжидающе, пока ее улыбка с каждой секундой становилась все слабее.

– На работе, – ответила мать, и ложь была настолько явной, что Сороке пришлось заставить себя не засмеяться, засунув пустую ложку в рот и прикусив, чтобы хоть как-то занять язык.

Энн-Мэри нахмурилась, словно пытаясь решить, грубит дочь или нет.

Сорока вытащила ложку и встала.

– Не наелась? – спросила Энн-Мэри. – Там стоит китайская еда. С того вечера. Она еще нормальная.

– Я сыта, – ответила Сорока, потому что от мысли доедать объедки за матерью у нее неприятно скрутило живот.

Она пошла на кухню.

Мышиная тень, в которую превратился Здешний, сидела на кране кухонной раковины и смотрела на нее.

– Что ты тут делаешь? – шепнула она.

– Что, милая? – спросила с дивана Энн-Мэри.

– Ничего! – крикнула Сорока. Потом, снова понизив голос, спросила:

– Ты будешь просто смотреть на меня весь оставшийся вечер или сделаешь что-нибудь полезное?

– Что полезного ты предлагаешь мне сделать? Я просто спрашиваю, чтобы сделать все правильно, иначе ты меня тоже скормишь невозможному существу.

Сорока нахмурилась:

– Если оно невозможное, я бы не смогла никого ему скормить.

– Сорока? – спросила Энн-Мэри, теперь ее голос был ближе.

Девочка обернулась и увидела мать – она стояла в дверях кухни, слегка покачиваясь и держась за дверной косяк, чтобы не упасть.

– Что, мам? – рявкнула Сорока. – Чего тебе надо?

Энн-Мэри была огорошена. Она подняла руку к груди и открыла рот, но не придумала, что сказать.

– Иди спать, – продолжила Маргарет. – Возьми с собой выпивку. Делай, что хочешь. Просто оставь меня в покое.

– Ты с кем-то разговаривала? – нерешительно спросила Энн-Мэри, заглядывая за спину Сороки на кухню, как будто там что-то скрывалось.

– Я разговаривала сама с собой, ясно? Может, если бы ты была рядом последние полгода, то я бы разговаривала с тобой и не пришлось бы изобретать сукиного воображаемого друга!

Слово «сукин», произносимое в присутствии матери, имеет странную манеру раздуваться. Каждая буква превращается в шарик, и пять таких шариков поднимаются до потолка, раздуваясь все больше и высасывая весь воздух из комнаты.

Хотя Энн-Мэри на этот раз казалась не такой огорошенной, будто уже ступила на опасную территорию. Быстрый взгляд на раковину подсказал Сороке, что Здешний ушел, и она осталась одна.

Ну и пусть. Она привыкла быть сама по себе.

Маргарет попыталась протиснуться мимо Энн-Мэри, но мать быстро преградила ей путь.

– Отойди, – сказал Сорока.

– Больше никогда …

– ОТОЙДИ НА ФИГ!

И тут же последовало движение руки, такое быстрое, что превратилось в размытое пятно телесного цвета.

Энн-Мэри ударила Сороку по лицу.

Сильно.

Девочка пошатываясь сделала шаг назад и поднесла руку к щеке. Ей потребовалось несколько ударов сердца, чтобы унять боль. Тепло прилило к лицу, к обжигающему следу, от которого брызнули слезы, скорее, удивления, чем чего-то другого.

Энн-Мэри снова начала:

– Никогда больше так со мной не разговаривай, поняла? Мне плевать, через что ты прошла и на что, по-твоему, имеешь право. Ты все еще моя дочь, а я – твоя мать, и ты будешь меня уважать так, как я того заслуживаю. Ты меня поняла?

Сорока моргнула. И пока глаза были закрыты, увидела, как у сестры из Близи раскрывалась челюсть. Она увидела выражение лица мистера Джеймса в тот самый момент, когда он понял, что сейчас случится. Видела, как на солнце блестит слюна, скопившаяся на чудовищных зубах сестры.

Она могла бы сделать это снова.

Могла бы привести настоящую версию своей матери в садовый сарай.

Могла позвать Эрин на холм и скормить свою мать ее собственной дочке.

Разве это не вариант?

Но вместо этого Сорока сделала глубокий вдох, медленно выдохнула и сказала:

– Мне пора. Прости.

Но Энн-Мэри не двинулась с места:

– Ты слышала, что я только что сказала?

– Мне пора уходить, – повторила Сорока.

– Вы не покинете этот дом, пока не начнете со мной считаться, юная леди, – сказала Энн-Мэри.

Сорока на секунду задержала взгляд на матери.

Лицо Энн-Мэри было таким же красным, какой Маргарет представляла свою собственную щеку. Глаза матери были широко раскрытые и дикие, в них соединились власть и страх. Казалось, что она или вот-вот снова ударит Сороку, или развернется и убежит. Казалось, она выбирает между двумя вариантами.