Катрина Лено - Не упусти [litres]

Что ж, ты пожила, получила урок и перестала покупать дешевые кружки из «Холлмарка» для тех, кто их не заслуживает.

Сорока пошла по коридору.

Она снова увидела под потолком Здешнего и снова в образе паука. Он все еще наблюдал за ней.

На мгновение Маргарет задумалась, спит ли тетя рядом с отцом. Что, если они прижимаются друг к другу в каком-то нежном сонном объятии.

Станет ей от этого легче или труднее?

Если бы они оказались вместе, разве бы это что-нибудь изменило? Разве бы это как-то загладило оскорбление от того, что Сорока вошла к ним посреди полового акта? Разве это уменьшило бы шрамы, которые она неизбежно перенесла, увидев отца и тетю голыми?

Если бы это была, как говорят, настоящая любовь ? Изменило бы это что-нибудь?

Сорока так не думала, но почувствовала некоторое облегчение, когда открыла дверь спальни и увидела, что отец спит один, высунув ногу из‐под одеяла. Он тихо похрапывал, звук был похож на кошачье мурлыканье.

Она позволила себе секунду понаблюдать за ним, а потом включила свет.

Он мгновенно пошевелился, прикрыл глаза рукой, потом потер их и поднял голову, недоуменно моргая, привыкая к внезапному яркому свету:

– Сорока? Милая? Это ты?

Маргарет заставила себя улыбнуться:

– Папа, я хочу показать тебе кое-что очень крутое. Тебе понравится.

Она задумалась.

А что если привести в Близкий Энн-Мэри.

Можно, если Энн-Мэри дома.

Но дом оказался пуст, когда Сорока покончила с отцом, и теперь она чувствовала себя спокойнее, гнев в ее теле утихал с каждой минутой.

Она не смогла найти ничего, что привело бы ее к матери.

Маргарет даже прикоснулась рукой к своей щеке, чтобы проверить, не осталось ли боли на том месте, куда Энн-Мэри ее ударила.

Но и она исчезла.

Она подумала о том, чтобы оставить записку. Но что бы она ей написала?

Ты была дерьмовой мамой. Теперь я в лучшем месте.

Все, что она писала, слишком походило на обычную записку самоубийцы.

Но это не было самоубийством. Это было почти полной его противоположностью. Это совершенно новая жизнь.

Значит, Сорока не оставит записки.

Вместо этого она стояла в дверях спальни матери и пыталась вспомнить что‐нибудь приятное. Счастливые времена и трезвую Энн-Мэри.

И вспомнила: Эрин и Сороку. Сороке было около четырех, а Эрин – десять. Они смеялись и тогда еще дружили. Они прокрались в спальню родителей рождественским утром. Дома пахло сосновыми иголками и глинтвейном. Они заползли под одеяло. Их ноги и руки спутались с родительскими. Мягкость и тепло. Кто-то целовал Сороку в голову. Кто-то назвал ее милой. Девочка натянула на голову одеяло, и ей почудилось, что она под водой.

А потом наступила летняя ночь. Сороке – пять или шесть, Эрин – одиннадцать или двенадцать. Габриэль бросился в бассейн. Энн-Мэри загорала на платформе бассейна. Сорока держалась за лестницу, чтобы оставаться на дне. Эрин плавала под водой. Их глаза были открыты, они смотрели друг на друга через жжение хлорки и горящие легкие, которые молили о кислороде.

Дома не всегда было ужасно. Если она попробует, то точно это вспомнит.

Но и это счастье померкло. Так же, как и гнев. Его место заняла пустота.

Она отдавала предпочтение пустоте. С ней было по-домашнему уютно.

Она переоделась в купальник. Сорока любила купаться в лунном свете.

Ее кожа казалась серебристой, когда она держала руки под водой, и в этом свете легкая рябь делала ее похожей на морское существо, выросшее в глубине океана, который просто гость на суше.

Матрас-пицца врезался в стенку бассейна и поплыл к ней обратно, он мягко отскакивал от руки или ноги и продолжал свой цикл.

Сорока плавала на спине и смотрела в небо. Если сложить ладони по обе стороны лица, то не будет видно ничего, кроме кольца верхушек деревьев, окружавших их маленький участок на Пайн‐стрит, яркого шара почти полной луны, сияющих точек тысяч и тысяч звезд. На ночном небе было больше звезд, чем можно разглядеть. Во Вселенной было больше звезд, чем можно себе представить. Сорока это знала, и от этого ее переполняли чувства и радость, смирение и в то же время страх.

Она пробыла в Близком около часа.

Отец не закричал, когда мать из Близкого встала перед ним и раскрыла челюсть.

В его глазах было такое выражение… Как сказать. Как будто он знал, что заслужил это.

День выдался долгий.

Тело Сороки ныло от усилий, с которыми она переходила из одного мира в другой. Голова раскалывалась, даже когда она погружала ее в прохладную воду, даже когда закрывала глаза и сжимала большим и указательным пальцами то место на руке, которое Эрин когда-то назвала точкой давления.

От отца было не так много крови. Всего один аккуратный глоток – и все кончено.

Она осталась посмотреть, как ее мать из Близкого медленно спускается с холма.

– Когда ты вернешься, чтобы остаться? – спросила она, и Сорока улыбнулась, сказав:

– Скоро. Думаю, я уже со всем закончила.

Но в этом мире, в Дали, ее любимым занятием было оставаться в бассейне до тех пор, пока пальцы не сморщатся, пока в ушах не заплещется вода, пока глаза не покраснеют от хлорки. Она решила позволить себе провести еще одну ночь в чистой воде.

В запахе хлорки. Он ее успокаивал.

Как и маленькое красное пятнышко на ярко-зеленой траве, как и звук от одеяла Эрин, когда Сорока разрезала его кухонным ножом, как и выражение на лице отца.

Как и одиночество. Так же, как и звездное небо над ней, мерцавшее и сверкавшее, как будто оно было заполнено алмазами, а не шарами светящегося газа. Как и ощущение невесомости, погруженности в воду, плавучести, достаточной для того, чтобы плыть.

Все?

Сорока даже не заметила Здешнего, но вот он здесь, отдыхает на матрасе-пицце, маленькое существо, похожее на кошку, с когтями, которые опускались так низко, что касались поверхности воды.

– Приятно видеть в тебе не только насекомое.

Хорошо быть тихим. Можно сидеть, наблюдать и ни о чем не беспокоиться.

– Почему бы тебе не продолжить просто сидеть и наблюдать?

Я больше не в настроении слушать лекции.

Ты до сих пор не прислушивалась ни к одному моему совету. С чего ты взяла, что я пришел попробовать еще раз?

– Тогда зачем ты здесь?

Я всегда здесь, независимо от того, осознаешь ты мое присутствие или нет.

– Ну и ладно. Только не приставай ко мне. Мне нравилось быть одной.

Мы никогда не бываем по-настоящему одни. С нами всегда рядом мы сами.

Сорока фыркнула:

– Вот поэтому я тебя терпеть не могу. Никто так не говорит.

Ха, но ты так говоришь , – сказал он, а потом замолчал, и когда Сорока снова посмотрела на него, превратился во что-то вроде ребенка, поднявшего лицо к небу и смотревшего на звезды.