Марика Девич - Не Господь Бог [litres]

Если бы Лена стала убеждать его остаться, он бы ушёл, но Лена стояла молча. Он почувствовал себя обязанным что-то сделать, чтоб уже уйти отсюда со спокойной совестью. Дима взял мел и написал на доске своим каллиграфическим почерком:

«Десятое октября. Классная работа.»

Вдруг он вздрогнул, схватился за шею и обернулся, с возмущением глядя на жёваный комочек бумаги, который упал у его ног, отрикошетив от шеи.

– А так? Чувствуете?

Лена успела переместиться от двери, уже была за последней партой. Она невозмутимо оторвала ещё один кусочек от салфетки, пожевала и стала крутить двумя пальцами, формируя комочек. На столе лежала разобранная шариковая ручка без стержня. Он застал её с поличным. Но Лена смотрела на Диму у доски невозмутимо, без выражения, она знала, как Дима видит её сейчас: ему кажется, что она смотрит нагло и вызывающе, что класс наполнился людьми, что на него устремлены два десятка глаз – жалостливых, насмешливых, убегающих в сторону.

Дима сглотнул и отвернулся в полном смятении, он сжал мел и на автомате принялся подчеркивать написанное. Мысли скакали. Да, именно так он и увидел, мало того, он догадался: эта сука, которой он ещё и сам заплатил деньги, привела его в класс, чтобы поиздеваться над ним, чтобы его унизить. Он отвернулся потому, что боялся, боялся себя: как же хотелось засунуть ей ручку прямо в её ухмыляющийся рот, глубоко в глотку, чтобы увидеть, как она корчится от боли, как он корчился у доски. Только ведь он не сможет. Никогда Митя Ушаков не тронет женщину, да и никого он не тронет.

С последней парты Лена видела, как парень, будто заведённая механическая кукла, пишет одно и то же слово на доске, буквы становились все крупней, мел крошился от надавливания, он не писал, он исполосовывал, бил, терзал доску, пока на ней не осталось живого места. Лена видела его затылок, доска смеялась ему в лицо – «ЛОШАРА».

Лена взяла пустую ручку и метко направила в Диму ещё один шарик. Он перестал писать, обернулся и пошёл на неё.

Навис на ней и заорал:

– Не смей! Иначе я размажу тебя об парту. Ты слышала меня?!

Дима выдыхал через сомкнутые зубы, ноздри трепетали.

– Да, – повторила Лена. – Я тебя слышала. Они все тебя услышали.

Дима отпустил её, бросился обратно за свою парту. Пока он рыдал, уронив голову на руки, вздрагивая плечами, Лена не мешала ему, тихонько взяла губку, намочила в раковине и стала стирать с доски.

Техничке показалось, что из другого конца коридора раздались крики. Она пошла на звук.

Ушаков и Лена стояли у окошка, от Татьяны Ивановны не укрылось, как Митенька смахнул слезу с покрасневших век.

– Ностальгия по любимому классу, – удовлетворила её любопытство Лена.

– А я из коридора слышу, орёт кто-то, перепугалась.

– Может, на литературном кружке по ролям читают?

– А орать-то зачем? – успокоилась тётка.

Доска сияла чистотой.

Лена дала женщине заранее приготовленную коробочку конфет.

– Спасибо. А это вам.

В дверях класса техничка все никак не могла отпустить бывшего ученика.

– Ты, Митенька, на вечер выпускников приходи, не забывай родные пенаты.

– Непременно, – заверил Дима.

Тётка расплылась вслед, сунула в рот конфетку. Да не просроченные, мягкие, дорогие, конфеты-то. Не терпелось дождаться понедельника, рассказать всем, что сын Инны Петровны приходил в родные пенаты, да с бабой постарше, небось его в рукавицах держит не хуже матери: одет с иголочки, да на лицо непьющий, и не разжирел, как многие, да на прощанье конфет подарил, так-то. Не то, что некоторые, и имя не вспомнят.

Они вышли за калитку школы, Дима бросил прощальный взгляд на окна класса.

– Поздравляю, – Лена протянула руку.

Это, кажется, было последнее, что Дима ожидал от неё услышать:

– С чем?! Хорошо, не разнёс весь класс. Если честно, я ужасно на вас разозлился.

– Знаю, – лукаво сказала Лена. – На то и доска, всё стерпит.

– Не напоминайте, стыдно, полный неадекват, – ответил Дима.

– Наоборот. Наконец ты стал реагировать адекватно, может, даже где-то в тебе живёт хулиган, – засмеялась Лена.

Они остановились в сквере, где по осени ребята устраивали кучу-малу в листве, а потом поджигали её и убегали от сердитого дворника. Все, кроме Мити.

Лена подняла руку, увидев такси. Дима её отодвинул, достал бумажник:

– Я подвезу.

Лена улыбнулась, Дима открыл дверь и сел впереди, обернулся:

– Адрес.

Они вышли у Лениного дома. Дима был задумчив.

– О чём вы думаете сейчас, Дима?

– Почему я был такой лох, что раньше не дал им отпор, вот о чём.

– Тогда это было лучшее, что ты мог сделать, чтобы себя спасти. Был слишком мал, иначе бы ты просто не выжил. Но сейчас ты стал взрослым. Прямо сегодня, Дим, ты повзрослел. С этим я тебя и поздравляю.

Дима наклонился и порывисто обнял её.

– Спасибо.

Лена встала на носочки, чмокнула на прощанье, похлопала его по широкой спине.

– Покажи им там всем в понедельник!

Дима отпустил такси и зашагал прочь пешком, хотелось пройти, переварить, он поддал ногой листву, распугав голубей и счастливо рассмеялся. Лена провожала его взглядом.

Они не заметили притормозивший на светофоре внедорожник. А вот Мичурин заметил всё: и поцелуй, и объятья. Зелёный сменился на красный, но Мичурин не сразу заметил.

– Девственник?! Чёрт бы меня побрал.

Мичурин припарковался у дома Лены. Дочка ускакала домой, а хирург в задумчивости все сидел за рулем. У него зазвонил телефон: просил консьержку сообщить, когда в доме закончат сверлить, вот она и сообщила. Мичурин поблагодарил, дал отбой. Он был растерян. Из подъехавшего такси вышла Лена. В отличном настроении. Она тоже заметила его.

– О, уже вернулись? Как покатались?

– Отлично!

– А где Машка?

– Заваливает инсту нашими крутыми фотками с гонок. А ты как? – спросил Мичурин.

– И я. Отлично провела время.

Мичурин подождал подробностей, но Лена только ясно улыбалась в своей удовлетворённости от выполненной работы. Лена встряхнулась, бросив взгляд на его машину:

– Уже уезжал? Как там твой ремонт?

– Не мой, а соседский. Все ещё сверлят, заразы, – соврал Мичурин, не моргнув глазом.

Дома Лена обрушилась на диван, вытянула ноги. Вид у неё был, как у влюблённой – закинула руки за голову, на лице расслабленная улыбка. Мичурин видел такое выражение у своих партнёрш после секса. Он был больше знатоком человеческих тел, нежели знатоком человеческих душ. Для Мичурина объятья мужчины и женщины, не приходившихся друг другу родственниками, могли означать только одно. Женско-мужскую дружбу, по мнению хирурга, придумали для голубых. Чёрт возьми, Ленка не была его, но она хотя бы была ничьей, а теперь он сам подогнал ей другого, молодого.